Сергей Крутилин - Грехи наши тяжкие
Варгин стал воссоздавать весь праздничный ритуал. Эти воспоминания доставляли ему радость и волнение.
…Шествие мимо трибуны еще не началось. Все участники демонстрации построились на площади. Рядом стоят школьники — и самые маленькие, и выпускники. Размахивают флагами и самодельными цветами. Куря и разговаривая, толпятся шоферы автохозяйства, рабочие лесхоза, артели…
Заметив Долгачеву, показавшуюся на ступеньках трибуны, оркестранты начинают играть. Неохотно затихает и людской говор. Ученики хлопают.
Екатерина Алексеевна подымается на трибуну не первой. Впереди идуд Почечуев и Ковзиков.
Долгачева оживлена, но сдержанна. Глаза ее цепко, одним взглядом, охватывают площадь. И только по тому, как ярко и густо высыпали на ее лице веснушки, заметно, что она тоже волнуется.
Тихон Иванович — грузноватый, чтобы всходить по узенькой лестнице, да ничего. Сойдет. Он не пропускает вперед никого, даже секретаря райкома комсомола, не говоря уже о других, которым, как и ему, предстоит выступать на митинге.
Варгин будет непременно говорить. Тихон Иванович привычен. К тому же вот она — его речь: написана на бумажке, напечатанная на машинке, она лежит у него вместе с очками, в кармане.
Как ни привык Варгин стоять на трибуне, но волнуется при виде площади, запруженной народом. Волнуется он от радости, от переисполнившей его гордости за себя: как-никак, а именно ему Долгачева поручила поздравить тружеников города с праздником.
Вот все поднялись.
Долгачева бросила взгляд вправо-влево: все на месте. Она охотно отступила от микрофона, освобождая место Почечуеву. Охотно потому, что хорошо знала обязанности председателя райисполкома. Почечуев обязан был открыть митинг, поздравить всех с праздником и тут же предоставить слов ей, Долгачевой.
Екатерина Алексеевна всегда выступала с заглавной речью.
Как она говорила! Варгин вздохнул, вспомнив, с каким увлечением выступала Долгачева. Ее голос звучал над площадью сильнее репродукторов. Все замирали, слушая ее. Екатерина Алексеевна говорила об успехах и недостатках. Она волновалась, переживая судьбу какой-нибудь доярки, как волновалась бы за свою судьбу. Речь ее была горяча и непосредственна.
Оркестр смолк.
Значит, Долгачева и передовики, которым предстояло выступать на митинге, уже поднялись на трибуну.
Глухо, простуженным голосом, заговорил Почечуев.
До Варгина долетали лишь отдельные его слова.
Ветер дул то с Оки, то с Лысой горы. Тихон Иванович напрягал слух, но никак не мог уловить, о чем говорила Долгачева. Но Варгин и так мог догадаться, о чем говорила Екатерина Алексеевна: об успехах района, о росте колхозов и совхозов. Конечно, его «Рассвет» среди передовых хозяйств района не называется. Нового председателя хвалить рано, а ругать Варгина, разоблачать пагубные последствия его хозяйствования Долгачева не станет.
Екатерина Алексеевна небось хвалит Юртайкину. Тихону Ивановичу так и видится, что Надежда Михайловна стоит рядом с первым секретарем райкома, где год назад стоял он, Варгин.
«Год? — подумал Тихон Иванович. — Неужели прошел всего лишь год с того самого дня, когда он был так счастлив? Когда он шел с первомайской демонстрации и мостовая была узка ему!»
Но как бы не было грустно, а прошел лишь один год.
Однако этот год — по тем мыслям, по тем переживаниям, которые выпали на на долю Варгина, — вместил всю его жизнь.
Вместил — и все спутал, сдвинул с места.
31
Как ни старался Тихон Иванович, напрягая слух, уловить, о чем говорила Долгачева, он так и не расслышал. Может, оттого не расслышал, что он был увлечен воспоминаниями? Варгин очнулся от воспоминаний лишь тогда, когда до него долетел звонкий голос девочки-школьницы. Он догадался, что митинг окончен: школьники всегда выступают последними.
Оркестр заиграл марш.
Началось шествие колонн демонстрантов мимо трибун. Звонкий женский голос кричал: «Да здравствуют работники советского автотранспорта!» Демонстранты отвечали нестройно: «Ура-а!» И через минуту тот же голос снова выкрикивал: «Да здравствуют работники коммунальных предприятий!» и снова из колонны неслось: «Ура!»
Варгин успокоился и продолжал смурыгать граблями. Прошлогодняя листва слежалась и была прочна, как войлок. Сухие листья, которые были сверху, соскребались легко, без особого усилия. А под ними, под сухими, шуршащими листьями, были другие — слежавшиеся за зиму, почерневшие от времени. И когда Тихон Иванович с усилием соскребал их граблями, то под ними были еще гнилые, с запахом прели. Прошивая их насквозь, росла молодая, свежая трава. Трава зеленела, была упруга и пахуча и, освобожденная от прели, казалось, веселела, оживала.
«Рано меня списали в обоз, — думал Варгин. — Еще десяток лет мог бы поработать. А теперь — куда же? Осталось одно: пойти сторожем в дом отдыха».
Занятый делом, Тихон Иванович не считал времени. Он не слыхал, как к воротам подъехала машина. Стукнула дверца калитки, болтавшаяся на куске автопокрышки. Варгин обернулся на стук, не очень радуясь приходу человека. Он привык к тому, что прежние знакомые, особенно горожане, редко заглядывают к нему. Из его колхоза бывают люди, а друзья из районного начальства — даже на улице избегают встречи с ним.
И теперь Тихон Иванович, отставив грабли, смотрел, кого принесла нелегкая. Уж не сын ли с женой приехал? Обещал Суховерхов заглянуть, но вечером.
Из-за угла дома вышла Долгачева.
— Ба! Екатерина Алексеевна?!
Варгин искренне обрадовался ее приходу. Он бросил грабли и побежал навстречу Долгачевой.
Екатерина Алексеевна была единственным человеком, который понимал его. Ругала — жестоко, справедливо, — но и сочувствовала ему.
«Наверное, и у нее неприятности из-за меня. Постарела, даже конопатины на лице стали менее заметны».
— Вот уж кого не ожидал. Вот уж радость! — говорил Варгин. — Пойдемте в дом, посидим, чайку выпьем.
— Я не чаевничать зашла, — сказала Долгачева. — Я на минуту забежала. Проведать вас. Ведь сегодня начинается сев.
— Ну что сев? Без вас начнут.
— Нет! вы хорошо знаете, как без меня начинают.
— Знаю.
— Ну вот. — Екатерина Алексеевна отвела глаза в сторону — и были они не по-праздничному задумчивы.
— У вас неприятности из-за меня? Да?
— Не то слово «неприятности». После суда я была у Бати.
— Ну? У Степана Андреевича?! — вырвалось у Варгина.
Тихон Иванович знал и занятость первого секретаря обкома, и его характер. Батя был крут характером, но справедлив. Варгин догадывался, что если он и остался на свободе, то лишь благодаря его, Степана Андреевича, заступничеству.
— Да, была у Степана Андреевича, — подхватила Долгачева. — Был, конечно, разговор и о вас. Батя к вам очень хорошо относится, помнит о вас. Переждите года два, все образуется. Но главный наш разговор был с Батей о стиле партийной работы.
— Еще какие новости? — спросил Варгин.
— Больше особых новостей нет.
Она не сказала ему, что Юртайкина, в осуществление плана социально-экономического развития своего хозяйства, уже заложила три жилых дома для механизаторов — в двух ярусах, надеется весной проложить в поселке канализацию.
Они прошли за угол террасы, на солнечную сторону дома. И тут, с солнечной стороны, было жарко, пригревало совсем-совсем по-летнему. Дощатую обшивку террасы наполовину закрыл цветной горошек, который уже начал взбираться вверх по строганым штакетинам.
Вспомнилось: в мае сорок пятого такие штакетины были поделаны и у террасы немецкого дома, где стоял их взвод. Вспомнилось, как он шел к себе от кухни — нес завтрак для всех — с котелками в обеих руках. И у дома услыхал стрельбу. Стреляли бойцы его взвода. Стреляли и кричали: «Победа!», «Победа!» Варгин бросил оба котелка на землю, достал из-за спины свою винтовку и тоже стал палить и кричать: «Победа!»
Тогда все казалось простым и понятным: он возвращался домой, в жизнь, которую прервала война. Она была первым испытание. Потом началось его восхождение. Пусть он служил зоотехником, пусть каждый день — одно и то же. Но это было дело, которое он любил. И вот — колхоз. С самого начала, со ста граммов хлеба, выданных им на трудодень, — его восхождение.
Выходит, в жизни его было лишь два дела: война и колхоз.
И вот начинается период — период унижения и горечи.
— А где ваши женщины?
— Наташа убежала на демонстрацию. У Игоря — наследство, некогда ему. А Егоровна дома, готовит завтрак.
— Я хочу поздравить ее с праздником.
— Егоровна!
— Иду! — Лицо Егоровны, потное, раскрасневшееся от плиты, при виде Долгачевой осветилось улыбкой. — Екатерина Алексеевна! Что же вы тут стоите? Идите в дом. Посмотрите, каких я пирогов напекла.