Алексей Кожевников - Том 3. Воздушный десант
Дед Арсен садится на первый готовый стул, крутит цигарку и мечтает:
— Оконце бы еще… стекольце…
— Будет и окно, — обещает Крошка.
— Ну, тогда вечно жить можно.
— Так и строю, навечно. Кончится война, народ вернется, и кто-нибудь займет эту землянуху. Домов-то вон сколько выжжено, а новые когда-то еще отстроятся. Пускай живут и вспоминают Антона Крошку.
— Я займу, — говорит дед. — В деревне мою хоромину гитлеры давно спалили.
— Не надоело в лесу-то? — спрашиваем деда.
— А чем здесь плохо?
Местечко и в самом деле завидное, похоже на подмосковное: лес, высотки, овражки, полянки, озерцо с чистой водой и река Днепр недалеко.
— Здесь все, что надо независтливому человеку: дрова, охота, рыба. Все рядом, самый рай для старика, — радуется дед Арсен. — Приезжайте, сынки, гостевать!
— Разобязательно приеду. Готовь медвежий окорок! — заказывает Федька.
Спрашиваем Антона Крошку, что он собирается делать после войны.
— Перво-наперво — домой, и прижмусь к своей Марфутке. — Он сильно встряхивает головой. — Эх, и прилипну же! А потом в тайгу, на охоту. Без нас за войну там зверья, пишут, наплодилось — вечером не выходи из дому: сожрут. Вот ко мне приезжайте на медвежий окорок! Отдохну как следует от войны, потом в какую-нибудь изыскательскую партию. Я всегда работал по разным изысканиям.
— А ты? — спрашивают меня.
— Учиться.
— Чему? На кого?
— Не знаю. — Это не отговорка, и в самом деле не знаю, куда поверну свой руль после войны — стирать белые пятна, как мечтали с Федькой в школьные годы, лечить больных и раненых (теперь мне это кажется одним из самонужнейших дел), придумывать ли новое оружие. Тоже великое, необходимое дело. Я стал суеверен и боюсь загодя думать, чем займусь после войны. Да вот еще Танюшка встряла в мою жизнь, куда-то потянет она?
— А ты? — спрашиваем Федьку.
— На границу. На самую беспокойную границу. Люблю, когда тут мина ахнет, там пуля вжикнет.
— Чего ж тут любить? — удивился Антон.
— Чувствую себя нужным человеком. До войны я был никому не нужен, у всех бельмом на глазу. Моя судьба — война да граница.
— Как же с белыми пятнами? — напомнил я Федьке.
— Оставим их Антону Крошке. Он таежник, землепроходец, хозяйственник, пусть он сперва сварганит что-нибудь на белых пятнах. Я потом к нему в гости приеду, на готовое. Я же ни шиша, ни бум-бум не понимаю в хозяйстве, что мне делать на всяких там белых пустырях?
— Ну, а после того, как и на границах все затихнет? — допытывается от Федьки Арсен.
— Мы не увидим, когда все затихнет.
— Ты думаешь, еще будут войны?
— Наверняка, — без малейшего колебания режет Федька. — На свете не одни немецкие фашисты. И кроме них найдутся охотники повоевать с нами.
— Кто же?
— Весь мировой капитализм, все буржуи.
— Может, после трепки, какую мы зададим гитлерам, у всех пропадет охота задирать нас.
— Не умрем — увидим. Я эту войну не считаю последней, — говорит Федька. — И не готовлюсь слагать оружие.
— По-моему, довольно уж лили и кровушки и слез, — говорит Арсен. — На одной моей жизни было столько войн — не сочтешь. Что ни послышишь — война.
— Эту войну надо сделать последней, — добавляет Антон. — Убить всякую войну.
— Как? Чем? Убить войну — это забавно. Ну-ка, выскажись, Антон! — пристает Федька. — Ты давно мямлишь про это. Давай выкладывай ясно, твердо, по-солдатски!
— Предлагают разные способы: устроить мировую революцию, заключить договор о всеобщей дружбе, вооружиться так сильно, так неприступно, чтобы никто уж не посмел тронуть нас. Антон Крошка выдумал новую идею — убить войну технически, особым антивоенным оружием.
— Каким? — добивается от него Федька.
— Говорю, надо придумать.
— Кто будет думать?
— Кто захочет, никому не заказано.
— А ты, изобретатель, придумал что-нибудь? Заладил, как индюк, одно: технически, технически… Не жмись, выкладывай свою технику!
— Будет что-то, скорей всего, лучевое, — мечтает Антон. — Как радио. Пальнут, а снаряд упрется в радиостену и разорвется тут же, дома.
— Это мы слыхали от тебя. Ты саму технику растолкуй, почему не полетит, почему разорвется дома. Технику выдавай, технику! — горячится Федька.
— Пока нечего выдавать, не придумал еще. Это, браток, не то что стрелять из готового, нажал гашетку — и пошло само. Привык в детдоме жить на всем готовом, и здесь подай ему готовое, — ворчит Антон. — Здесь придется кому-то поломать голову, моей не хватит. Думай и ты!
— По-моему, по-моему… — Федька выдернул из ножен свою финку и сильно махнул, будто наносил удар. — Вот перехватать таким манером глотки главным зачинщикам войны — Гитлеру, Муссолини и всем другим, если появятся, — и больше никакой техники не надо.
— Больно просто хочешь. Не выйдет, — пробасил Антон. — Тут не обойдешься готовеньким, финкой да шпалером, придется выдумывать что-то новое, посерьезней финки.
— Антон, не укоряй меня готовеньким, не укоряй детдомом, — Федька вдруг потемнел, задрожал, — не то я, не то… Не ломай нашу дружбу! — И резко спрятал финку.
— Ладно. И ты не мотай мне душу: что да почему? Больше — ша, наговорились про это! — Антон поднимает одну из бутылок, которые лежат в углу. — Сейчас будем стеклить окно. Глядите!
И ставит в пролет окна бутылки, плотно одну к другой.
Около землянки собираются любопытные.
— Ах ты дьявол! Вот для чего выманил у меня бутылку. Давай назад! — говорит один из них, посыльный при штабе бригады.
— Пойди нырни в болото! — ухмыляется Крошка.
— В какое? Зачем?
— А в какое свою бутылку хотел бросить.
— Не бросил ведь.
— А ведь замахнулся?
— Ну, замахнулся…
— Там и бери!
И посыльный, как говорят, уходит с одним разговором.
Землянка готова, она, бесспорно, самая хорошая в лагере. И больше всего в ней радует нас, а у других вызывает зависть свет. Это не просто белый, незаметный свет, он зеленоватый и волнистый, как морская вода, он делает наше подземное жилье похожим на кусочек подводного царства. Правда, я не знаю, каково это царство в действительности, под настоящей водой, я видел его только на сцене в опере «Садко». А Федька говорит, что «подводное царство», «морская вода» — моя выдумка, если уж что и напоминает наша землянка, то московскую пивнушку «Низок» — одинаково под землей, одинаково прохладно, одинаково бутылочно-табачный свет и воздух.
Землянка имеет огромный успех, все мечтают о такой. Редко выпадает часок, когда у нас нет гостей: приходят покурить, вспомнить, как живали, помечтать, как будем жить после войны.
Опять приходит посыльный из штаба.
— А, приятель, поглядеть сквозь свою бутылку? — встречает его Крошка. — Гляди, гляди! Да не ленись, гляди часков пять — и как пол-литра выпил, все позеленеет, можешь запевать «Шумел камыш».
— Не зуди! — Посыльный хмурится. — Дозудишь… Отберу бутылку.
— И не думай касаться: все заминированы.
— Ну и обнимайся со своими бутылками. — Посыльный отмахивается от Антона и говорит: — К нам летит «утенок». Дежурный приказал поставить летчика в вашу землянку. Приготовьте место!
— Ура нашей землянке! — кричим все, кроме посыльного.
У нас будет летчик, летчик оттуда… Мы немедля сооружаем для него постель: отдыхай, друг! Накрываем стол: кушай, друг!
Посыльный ворчит:
— Выезжаете на чужих бутылках.
— И на своем уме, — добавляет Крошка.
Слышим голос самолета. Бежим к поляне, обращенной в посадочную площадку. Все бегут туда. У всех на лицах счастье. Над лесом, чуть не задевая вершинки, плывет самолет. Нырнул — и уже среди нас. Обнимать-целовать летчика нам не разрешают: затискаем, — и мы готовы обнимать и целовать самолет.
После разговора с комбригом летчик приходит в нашу землянку отдыхать. Он — комбат Сорокин сказал бы — малыш, разве чуть постарше нас, но уже кавалер трех орденов. Мы смотрим на него как на невиданную диковину. Охота обнять, расцеловать, взять за руку, заговорить — все сразу, и не знаешь, с чего начать. Он смотрит на нас выжидательно и несколько удивленно: чего это ребята мнутся? Федька первый овладевает собой и говорит летчику:
— Разрешите обнять вас! — и крепко обнимает. А потом обнимаем и я, и дед, и Крошка.
— Вы не очень устали? — опять говорит Федька. — Спросить вас можно?
Наперебой спрашиваем о положении на фронтах, о погоде на той стороне Днепра, забывая о том, что до той стороны подать рукой, что одно и то же облако видно и отсюда и оттуда; спрашиваем об урожае и тут же — за что летчик получил ордена.
Мы нетерпеливы и жадно-любопытны, как дети. Нам интересно все и все одинаково дорого. Всякая мелочь вроде погоды — для нас не мелочь, а наша Родина.
