Иван Курчавов - Шипка
— Де ж твоя Сулейманка? — улучив минуту затишья, крикнул в ухо Шелонипу Панас.
— Наверху оставил, ремпем привязал: жалко! — ответил Иван.
— Жалко, — сказал Панас, — собака вона добра, болгарска, знать, собака.
Грохот на вражеских позициях стал затихать. Турки готовились к новой атаке и начали ее тогда, когда мортиры выпустили свои бомбы, двухпудовые и пятипудовые. В гуще таборов показались муллы — на конях, под сенью зеленых знамен с изображением священного полумесяца. Шелонин, Половинка и их товарищи поняли, что этот штурм станет решающим и отбить его будет труднее. Но отбить нужно во что бы то ни стало. Загудели рожки, призывно закричали муллы, и турки двинулись на очередной приступ.
В это время к русским подоспело новое и сильное подкрепление.
— Житомирцы! — обрадовался Костров.
— Они! — подтвердил Бородин. — Держись теперь, турок!
Огибая ложемент справа, житомирцы двинулись навстречу противнику. Впереди на вороной лошади ехал полковой командир, сверкая вынутой из ножен шашкой. Он что-то кричал подчиненным, видимо, ободрял и звал их вперед, но расстояние было слишком значительным, чтобы услышать и разобрать его слова. Неожиданно он стал сползать с лошади и упал на руки подоспевших солдат.
— Убили! — вырвалось из груди Панаса.
— Сволочи! — выругался Иван.
Житомирцы, рассвирепев окончательно, двинулись вперед еще решительнее.
— Вперед, ребята! — крикнул Бородин.
— Бей супостатов! — прозвенел тонкий голос Кострова.
Панас увидел, как навстречу ротному бросился долговязый турок без фески и в порванной одежде. Панас, изловчившись, свалил его ударом штыка, но его и Кострова окружила подоспевшая группа турок. От одного штыка Панас увернулся, от другого не сумел. Рядом о ним упал Костров. В другом месте ожесточенно сражались бойцы роты Бородина. Сноровистый турок сбил с ног Шелонина, несколько раз ударил сапогом по голове и только тогда пустился вслед за своими.
Увидев, что атака житомирцев продолжалась, Бородин собрал остатки своей и костровской рот и рывком вывел их вплотную к вражеским ложементам.
Для их штурма у него не было сил.
III
Очнулся Шелонин от незнакомых голосов. Сначала испугался: турки, упаси господь! Но прислушавшись, понял, что говорили болгары, и было их тут, как почудилось Ивану, великое множество. Он приоткрыл глаза и поднял голову.
— А-а-а, да ты, братец, живой! — воскликнул кто-то рядом с ним.
— Живой, — согласился Шелонин, пытаясь встать.
— Лежи, лежи! — тронул его за плечо сухонький служивый в форме русского унтер-офицера. — Побили, попортили вы тут турок! Орловцы, как есть орловцы!
— Болгарин, а окаешь, как наш вологодский, — сказал Иван, обрадованный тем, что находится среди своих и теперь наверняка не попадет в лапы башибузуков.
— А я не болгарин, я русский, — лукаво прищурился унтер-офицер, — хоть не вологодский, а с Волги. Мы там тоже окать горазды! А служу у болгар, в их ополчении. На выручку вот пришли!
— Что же стоите, не помогаете?
— Позиция больно хороша у турка, — обеспокоенно проговорил унтер-офицер, вглядываясь во вражеские ложементы. — Трудненько его оттуль вытурить!
— Что за спиной-то у тебя? — спросил Шелонин, заметив торбу, схоронившую странный угловатый предмет. Он вдруг вспомнил августовский бой, болгарина с фугасом под мышкой. — Иль турку взрывать будешь?
— Могу и турку взорвать, коль нужда будет!
— Унтер-офицер Виноградов! — послышался громкий оклик.
— Слушаю, ваше благородие! — быстро отозвался унтер-офицер.
— Давай «жены-ружья»! Громко, на всю Шипку, Вася!
— Лежи, солдат, турку выбивать будем! — Унтер похлопал Шелонина по плечу и устремился туда, где слышался повелительный голос начальника.
Что такое «жены-ружья», Шелонин понял чуть позже, когда услышал задорную песню…
Виноградов подбежал к взводному Христову, развязал торбу, выхватил оттуда трехрядку, вопросительно посмотрел на командира.
— Давай, Вася, давай, братушка! — попросил Христов.
Унтер закинул ружье за спину, рванул трехрядку и начал пронзительно-громко:
Солдатушки, браво ребятушки,Где же ваши деды?
Со всех сторон подхватили:
Наши деды — славные победы,Вот где наши деды!
— Вперед, братцы! — крикнул Христов и устремился к турецким ложементам. — Давай, Вася, давай, братушка!
Солдатушки, браво ребятушки,Где же ваши сестры?
— как бы спрашивал унтер.
Наши сестры — пики, сабли остры.Вот где наши сестры!
— дружно отвечали болгары.
Третий раз при ружейной пальбе наигрывает Виноградов своих «солдатушек-ребятушек». Впервые он сыграл их на Шипке двенадцатого августа, повторил и тринадцатого. Шутливую песенку болгарские ополченцы сразу полюбили. Попросили даже разучивать ее вечерами, дотошно вникали в смысл нехитрых слов. Пришли новобранцы — познакомили и их. Судя по голосам, петь научились все — задорно, совсем по-русски:
Солдатушки, браво ребятушки,Где же ваши жены?Наши жены — ружья заряжены,Вот где наши жены!
Христов первым рванулся к ложементам противника и стал карабкаться на бруствер. Вскоре ополченцы уже были на турецкой позиции, и теперь вместо песни там слышалась ругань — по-болгарски, по-турецки, по-русски. Виноградов запихнул трехрядку в торбу, забросил ее за спину и, взяв на руку ружье, помчался догонять ополченцев. В глубокой, изогнутой траншее шла отчаянная драка. Взводный Христов, окровавленный, в порванном мундире и без головного убора, наседал на турецкого офицера, который неистово отбивался блестевшим в лучах утреннего солнца ятаганом.
— Я его сейчас, ваше благородие! — изо всех сил рявкнул Виноградов, и его штык сделал свое дело — заколотый турок медленно осел на дно траншеи.
Христов помчался по траншее, а вслед за ним Виноградов. В конце траншеи они увидели щупленького Иванчо, стоящего около убитого турецкого офицера. Ятаган, золоченый, с какими-то надписями поверх лезвия, был у него в руках, и Иванчо любовался им, забыв про все на свете.
— Хотите, ваше благородие? — предложил он командиру, явно жалея дорогой для него трофей.
— Он теперь твой, Иванчо! — одобрительно крикнул Христов. — Носи и радуйся!
В траншее не осталось в живых ни одного турка; несколько уцелевших солдат противника бежало ко второй линии ложементов.
Шюма, Марица, окърванена,Плачи вдовица, люто ранена.Марш, марш, генерала наш,Раз, два, три, марш, войницы!
— запел Христов по-болгарски.
По-болгарски подхватил и унтер Виноградов:
Войницы мили, напръд да вървимС венчка сила Дуная да миним,Марш, марш, генерала наш!..
Когда-то песня эта казалась Виноградову до слез печальной, сейчас он находил ее бравой и торжественной. Болгары стояли на бруствере и смотрели в затуманенную пороховым дымом даль. Они выиграли бой и теперь видели спины турок… Песня набирала силу и звучала особо призывно:
Марш, марш, генерала наш,Раз, два, три, марш, войницы!
…Иван Шелонин, снова потерявший сознание, медленно приходил в себя. Болгарскую песню он слушал с напряженным вниманием, догадываясь, что она доносится уже с занятых турецких позиций. С трудом поднялся на ноги. Огляделся. Увидел вершину, метко названную в честь их, орловцев, Орлиным гнездом, сделал попытку идти. Ноги казались налитыми чем-то тяжелым и не желали отрываться от земли, в ушах гудело так, будто он находился Под большим праздничным колоколом и тот ухал неумолчно, А идти надо было. И он пошел, цепляя нога за ногу, с резкой болью в голове и во всем теле.
IV
Много поездок совершила на высоту Святого Николая Елена Христова — то одна, то со своей лучшей подругой Пенкой. В жаркую погоду возила чистую, прозрачную как слеза воду, в другие дни доставляла баранов, поросят, хлеб и вино, И вся-
кий раз, если это было возможно, навещала роту, в которой служил рядовой Шелонин. Однажды только для него привезла форель, которую она сама жарила. Шелонин с интересом рассматривал диковинную рыбу, попробовал на вкус. А форель ели всей ротой, ели и похваливали. Елена поняла, что это как раз и есть солдатская дружба: один за всех и все за одного, как говорил ей Иван. И на поле боя, и за столом…
Она успела привыкнуть к стрельбе. Осколок турецкой гранаты попал в голову ее мула, а другой осколок поломал ногу лошади. Сегодня Елена и Пенка везут продукты на маленьком ослике. Маленький, а тянет в гору трех баранов, поросенка и несколько ведер красного вина. Хотя Елена и привыкла к пальбе из пушек и ружей, сегодняшний день ей показался Совсем иным, чем предыдущие. Палили, точно в августе, когда турки захотели взять Шипку и соседние с ней высоты. Раненых тоже попадается не меньше, чем в те горячие дни: их везут, и несут, кое-кто опирается на плечи товарищей, на палки. Бредут к Габрову, а оглядываются на вершину Святого Николая — там, видно, и идет главное сражение, Пенка идет позади повозки и с силой упирается в груз. Ей хочется помочь ослику, к тому же она опасается, как бы не соскользнул бочонок с вином. Когда пуля слишком близко просвистит над ее головой, Пенка растерянно смотрит по сторонам, будто спрашивая, кто и зачем ведет эту стрельбу и нельзя ли ее закончить, чтобы не стращать пугливых людей. Иногда она клянется, что в следующий раз ни за что не поедет на Шипку, но про свою клятву забывает быстро, как только прекращается пальба.
