Антон Макаренко - Том 1. Педагогические работы 1922-1936
Сейчас в колонии довольно бедно. То обстоятельство, что осенью нам недодали 11000 рублей, здорово нас подкосило, никак не можем оправиться. Сейчас судимся, как будто успешно, но времени потеряно много и у нас погибли свинарня и коровник. В то же время хочется не только жить, но и работать — без капитала это, собственно говоря, невозможно. Сейчас мучительно зарабатываем столярную мастерскую (с машинами), начинаем организовывать производство английских кроватей, все это чрезвычайно тяжело, с протестованными векселями, с угрозами: «Попробуйте описать!», с бегством от телефонной трубки, с большими заминками в одежде и пище.
Ничего. Уверен, что выберемся к зиме из всех затруднений, и в том числе из самого большого — из обилия закончивших воспитание ребят, которых давно пора выпустить и… почти невозможно.
Невероятно трудно разбить толщу общего безразличия, волокиты и нечестной работы, защищенную ворохами бумажных правил и переписки. Кажется, у нас командует жизнью бывший коллежский регистратор, где-то тайно организованный, везде имеющий своих незаметных агентов и везде убивающий всякое здоровое движение.
Настроение всех наших 350 ребят не только превосходное, а удивляющее даже меня, который видит их скоро 7 лет. Страшно любопытно видеть, как они обрабатывают каждого новенького. К нам теперь стараются присылать исключительно тяжелых, в конец расхулиганившихся подростков, вшивых матерщинщиков, лодырей, убежденных противников всякого авторитета и дисциплины. Но в течение двух дней их сопротивление коллективу рушится бессильно. На каждом шагу они натыкаются на острый, меткий, веселый взгляд, короткое энергичное слово, а в крайнем случае и на ряд кулаков, готовых разбить нос при первом антиобщественном движении. За это меня регулярно едят наши педагогические мудрецы. Я, грешен, люблю мальчишеские драки, разбитые носы двух дуэлянтов меня просто радуют, в особенности потому, что владельцы их всегда с большой готовностью благородно подают друг другу руки, но все же и для меня сейчас вопрос о дисциплине скорее выражается в формуле торможения. Мы выделили новеньких в особый отряд (22), две недели они не работают, мы ввели предварительное изучение конституции колонии.
Через месяц, смотришь, сам новенький представляется мне дежурством как слишком энергичный защитник интересов и тона колонии.
Все мечтают о Вашем приезде. В печати очень часто врут, что Ваш приезд ожидается в Москву, я не вижу необходимости разуверять их в этом, а они глубоко убеждены, что если Вы приедете в Москву, то приедете к нам. Весь вопрос в том, сумеем ли мы Вас встретить?
Сейчас у нас хорошо пахнет весной, уже сделаны парники, возимся со всяким приплодом, летом нас ожидает до 40 десятин огорода, но общее настроение такое, чтобы ехать куда-нибудь на новое место. По-прежнему мечтают об острове, о море, о колонии в несколько тысяч человек, о «Первом детском корпусе им. Горького». Пусть мечтают. Если хлопцы не мечтают, то они ничего не стоят.
Теперь самое главное. Мы готовим сборник «Колония им. М. Горького».
В рукописи он почти готов, издателей, жаждущих его издать, несколько. Мы придали ему боевой характер борьбы с педагогическими предрассудками, борьбу за живую личность. Участвуют в нем воспитатели и хлопцы.
Разрешите, дорогой Алексей Максимович, открыть его несколькими Вашими письмами — они будут как декларация основного нашего принципа: «Нет ничего выше человека». Кроме того, нам нужен Ваш последний портрет. Если Вам не трудно, пришлите нам последний снимок, у Вас, наверное, есть свободный.
Простите за эти просьбы и за беспокойство, которое мы Вам причиняем.
Сборник обещает быть интересным — мы не посрамим Вашего имени.
Письмо это Вы, вероятно, получите к 26 марта. От лица всей колонии приношу Вам поздравление с праздником. Вспомните в этот день, что в старом монастыре 400 людей в этот день будут любовно думать только о Вас и мечтать о том, что они Вас когда-нибудь увидят.
Мы желаем Вам надолго-надолго сохранить здоровье и силы.
Преданный Вам
А. Макаренко
Харьков, Песочин
Колония им. М. Горького
А. С. Макаренко
P.S. Прилагаю письма всех отрядов. №№ 9, 14, 18, 21, 24 у нас совсем нет, были ликвидированы в последнюю реорганизацию.
18. Горький — Макаренко. Сорренто, 28.03.1927
Дорогой т. Макаренко —
обладая способностью «воображать», я, разумеется, представлял себе, как должно быть трудно Вам командовать тремя сотнями юношей, не очень склонных к дисциплине и организованному труду. Но, представляя это, я, конечно, не могу почувствовать всю сложность Вашего положения.
А вот теперь я это чувствую и — понимаю. Научили меня почувствовать и понять, что такое Вы и как дьявольски трудна Ваша работа. Научили меня почувствовать и понять, что такое Вы и как дьявольски трудна Ваша работа, два бывших воришки, Пантелеев и Белых, авторы интереснейшей книги «Республика Шкид».
Чтоб понять то, что мне от души хочется сказать Вам, — Вам следует самому прочитать эту удивительную книгу.
Я же хочу сказать Вам вот что: мне кажется, что Вы именно такой же большой человек, как Викниксор, если не больше его, именно такой же страстотерпец и подлинный друг детей, — примите мой почтительный поклон и мое удивление пред Вашей силой воли. Есть что-то особенно значительное в том, что почувствовать Вас, понять Вашу работу помогли мне такие же парни, как Ваши «воспитуемые», Ваши колонисты. Есть — не правда ли?
Ну вот и все, что мне хотелось сказать Вам.
Прочтете «Республику Шкид», — издано Госиздатом, — напишите мне Ваши мысли об этой книге и о главном ее герое Викниксоре.
Крепко жму руку.
М. Горький
P.S. Само собой разумеется, что Вы можете пользоваться для сборника моими письмами.
Портрет будет выслан Вам из Москвы.
Колонистам — пишу, прилагаю письмо для них.
И еще раз — крепко жму Вашу руку.
А. П.
28. III.27.
Sorrento
19. Макаренко — Горькому. Харьков, 25.02.1928 г.
Харьков, 25 февраля 1928.
Дорогой Алексей Максимович!
Мы страшно много пережили за последние полгода, много работы и много борьбы, и чуть-чуть не погибли. Еще и сейчас наше положение опасно. Хуже всего то, что я начинаю чувствовать усталость.
Разрешите рассказать Вам все по порядку.
В июле и в августе развал в детских колониях и городках достиг высшей точки. Почти не было колонии, которая не была отягчена актом прокуратуры или РКИ.
В это время мне предложили объединить работу всех 18 колоний Харьковского округа.
Я не мог принять это предложение без определенных условий. Семь лет работы в горьковской колонии сделали-таки из меня специалиста по беспризорным и правонарушителям. Я поэтому мог представить органический план широкой реформы организации этих ребят с таким расчетом, чтобы они составили единое для округа общество, объединенное не только общим управлением, но и общим планом работы, общими внешними формами быта, общим хозяйствованием, взаимной помощью и прочее.
Случилось то, что я даже не мог предполагать раньше: со мной как будто не спорили, но даже ни разу и не выслушали, по частям растащили весь мой план, отказали по мелочам на самых формальнейших основаниях в очень важных организационных деталях, а, кроме того, в самом подборе персонала прямо задавили самыми дикими кандидатами.
Во всей этой борьбе я нажил кучи врагов, и началась самая обыкновенная история: обрушились на колонию им. М. Горького. Осенью мы выпустили на производство до 70 ребят, разослали по другим колониям десятка два. В ноябре ГПУ открыло в новом специальном отстроенном доме-дворце детскую коммуну им. Дзержинского.
Организацию детского коллектива здесь поручили нашей колонии. Мы выделили в коммуну им. Дзержинского 62 воспитанника, разумеется, лучших, откомандировали туда же пятерых воспитателей. Еще раньше по другим колониям были назначены 6 воспитателей. Таким образом, к декабрю горьковская колония так щедро раздала свои силы, что сама оказалась в очень тяжелом положении. Кроме того, наш штат увеличили на 50 мальчиков (довели до 400), и мы буквально завалены новенькими. Они принесли нам чесотку, вшей, разгильдяйство и особенную потребительскую философию детских домов.
Горьковцы, рассыпавшись по округу, разнесли вокруг «горьковскую» систему. Это и послужило причиной всяких нападок. Ведь у нас обычно так: в десятках и сотнях случаев дело просто гниет и гибнет, растут самые дикие деморализованные и слабенькие людишки. Все смотрят на это безобразие, опустивши руки. Но стоит образоваться одному серьезному дельному пункту, как все на него набрасываются: прежде всего требуют идеологии, да еще какой-то, о которой вообще никто толком ничего не знает. Во всяком случае, простая идеология работы и культуры объявляется каким-то страшным грехом. Во-вторых, стоит случиться одному случайному промаху, как немедленно подымается такой вой и такая истерика, что требуются чрезвычайно крепкие нервы, чтобы все это выдержать.
