Валентин Катаев - Том 6. Зимний ветер. Катакомбы
У подножия Александровской колонны со снятой короной, на том месте, где раньше на солнце горел изумрудный газон и тяжело и жарко цвели почти черные штамбовые розы, теперь серые солдаты в глубоких, котлообразных касках торопливо рыли траншею, и несколько тупорылых гусеничных тягачей и коричнево-желтых дальнобойных пушек на литых резиновых шинах, как жирафы, стояли среди поломанных туй, ожидая, когда позиция будет готова и их опустят в ямы. Вокруг ходили часовые.
Петр Васильевич постоял за деревом и потом осторожно пошел назад. Но едва он сделал несколько шагов, как заметил патруль, мелькавший между деревьями навстречу ему. До крови прикусив губу и дыша носом, Петр Васильевич свернул в сторону и побежал на носках. Хотя он бежал почти беззвучно, ему казалось, что он производит ужасный треск. Он остановился за Александровской горкой и замер, отчетливо слыша, как у него бьется сердце. Было ясно, что парк окружен и его «прочесывают». Совсем недалеко от себя Петр Васильевич увидел старый блиндаж, заваленный желтыми листьями. Это было то самое заброшенное бомбоубежище. Кое-где оно уже обвалилось и заросло бурьяном. Но земляные ступени еще держались, и Петр Васильевич, быстро оглянувшись по сторонам и нагнувшись, чтобы не стукнуться головой о перекрытие, сбежал вниз по этим ступеням. Он рванул запертую дощатую дверь, и в тот же миг дверь открылась, чья-то рука схватила его за горло, втащила в яму, прижала к стене, и дверь опять захлопнулась.
Все дальнейшее произошло с ошеломляющей быстротой. При слабом свете, проникающем в блиндаж сквозь дырявое перекрытие, он увидел прямо перед собой черную эсэсовскую фуражку с белым черепом, серое лицо с беспощадно сжатым ртом и руку в замшевой перчатке, которая держала финский нож, приставленный к его подбородку.
— Руиг! — тихо сказал эсэсовец, еще более приблизив свое лицо к лицу Петра Васильевича. Он в упор всматривался в него своими синими холодными глазами, полуприкрытыми тенью большого козырька.
«Ну, вот и все…» — подумал Петр Васильевич. Кровь жарко бросилась ему в голову, оглушила и тотчас отлила с такой силой, что Петр Васильевич почувствовал, как мозг его леденеет, как бы мучительно высыхает. «Ну, вот и все…» Он понял, что пропал. И все-таки почти бессознательно сделал отчаянную, бессмысленную попытку спастись.
— Ваше благородие, — забормотал он, — виноват, заблудился. Не туда зашел. Извините великодушно…
Он замолчал. Синие глаза продолжали в упор смотреть на него из темноты со страшным напряжением, как бы силясь что-то вспомнить. Толстая кожа над переносицей сморщилась и надулась. И вдруг не улыбка, нет, а отдаленное подобие улыбки, тень улыбки тронула сжатый рот немца.
— Вы Петр Васильевич Бачей, из Москвы, не так ли?
Синие глаза продолжали смотреть в упор. Но теперь в них Петр Васильевич увидел живое, человеческое движение. И в ту же минуту он узнал эти глаза. Он узнал этот крупный, обветренный рот, прямые светлые брови доброго человека, крепкую, побуревшую от загара шею.
— Лейтенант Павлов! — воскликнул Петр Васильевич.
— Как вы сюда попали? — сузив глаза, спросил «эсэсовец».
— Я из окружения… мне дали эту явку… И вот… — возбужденно заговорил Петр Васильевич.
— Вижу, — прервал его Павлов. — Подробности потом. У меня нет времени. Слушайте… Вы офицер?
Они снова посмотрели друг другу в глаза, поняли все, и этот миг решил судьбу Петра Васильевича.
— Слушайте, — сказал быстро Павлов, не дожидаясь ответа, — во-первых, запомните, что я больше не лейтенант Павлов, а Дружинин. Простая, энергичная русская фамилия Дружинин. Дружина товарища Дружинина. «С дружиной своей, в цареградской броне…» и так далее. Повторите.
— Дружинин, — повторил Петр Васильевич, чувствуя, что все это происходит с ним как бы во сне.
— Сейчас у нас нет времени для более подробной беседы, — сказал Павлов-Дружинин. — В данную минуту перед нами — передо мной и перед вами — стоит одна задача: благополучно уйти из парка. Куда? Раз уж так произошло, положитесь в этом на меня. Я доставлю вас в сравнительно безопасное место. Каким образом? Очень простым. Я поведу вас как арестованного. Вы — впереди, с вещами, со своей торбой, а я — сзади, с пистолетом. Нам с вами это очень подойдет. Вы себе это уясняете?
— Уясняю.
— Стало быть, договорились. Приготовьтесь. Что бы ни случилось — Дружинин. Но не беспокойтесь, ничего не случится.
С этими словами «Дружинин» отошел в угол, стал на колени и посветил себе фонариком. Петру Васильевичу показалось, что в углу, на земле, под нарами, стоит какой-то небольшой аппарат, похожий на аккумулятор. Но он не успел как следует рассмотреть этот аппарат, так как Дружинин заслонил его спиной, что-то сделал руками, и почти в тот же миг наверху, за Парком культуры и отдыха имени Шевченко, на Маразлиевской, раздался взрыв такой потрясающей силы, что под ногами сдвинулась земля, бомбоубежище закачалось, как каюта, часть прикрытия разошлась, посыпались земля и листья, железное, громыхающее эхо широкими раскатами пошло гулять над городом, и несколько воздушных волн одна за другой нажали на барабанную перепонку.
— А теперь можно выходить. Поскорее! Вперед! Я — за вами.
Ошеломленный Петр Васильевич быстро шел с торбой за спиной, не оглядываясь и повинуясь голосу Дружинина, который время от времени отрывисто командовал:
— Направо. Налево. Прямо.
Или по-немецки:
— Рехтс. Линкс. Градеаус.
Или, если позволяли обстоятельства, дружески говорил, явно подбадривая Петра Васильевича:
— Больше жизни! Вперед! Еще одно маленькое усилие — и мы дома.
18. Зер гут!
Петр Васильевич не имел права оглядываться. Все-таки несколько раз он не удержался и оглянулся. В двух метрах от него сзади быстро шел эсэсовец в черной фуражке с черепом, с пистолетом «вальтер» в руке, с синими знакомыми и незнакомыми глазами под большим лакированным козырьком. И всякий раз это казалось Петру Васильевичу так невероятно, что он сбивался с шага и начинал спотыкаться. Тогда за спиной опять слышался отрывистый голос Дружинина:
— Не оборачивайтесь. Я здесь. Все в порядке.
Один раз Дружинин сказал даже: «В порядочке».
Они беспрепятственно прошли через весь парк. Хотя в парке им встретилось несколько патрулей, но, разумеется, ни один не остановил. Как мог простой комендантский патруль остановить эсэсовского офицера с пистолетом в руке, который быстро вел арестованного мужика! Кому же могло прийти в голову — особенно теперь, в момент общей паники, когда в городе произошел этот чудовищный взрыв, — что один переодетый ведет другого переодетого и оба они большевики!
Они вышли из Парка культуры и отдыха имени Шевченко и пересекли Маразлиевскую улицу. Она была по-прежнему оцеплена, но теперь там творилось нечто невообразимое. Конечно, Дружинин мог бы вести Петра Васильевича каким-нибудь другим, менее опасным путем, минуя Маразлиевскую. Но, как видно, ему нужно было пройти именно через Маразлиевскую. Казалось, какая-то неудержимая сила несет его сквозь все препятствия напролом. Зверски сжав зубы, он грубо отстранил локтем румынского часового, довольно сильно толкнул Петра Васильевича пистолетом в спину, крикнул, свирепо раскатываясь на букве «р»: «Гр-р-радеаус!» — и они быстро, почти бегом пересекли Маразлиевскую, по которой с воем неслись санитарные автомобили.
Петр Васильевич успел заметить, что над тем местом, где только что возвышался громадный дом НКВД, теперь в пустом небе стояло или, вернее сказать, как-то тяжело и душно висело бело-розовое облако битого кирпича и штукатурки, сквозь которое виднелись безобразные развалины взорванного здания. Из пирамиды строительного мусора торчали скрученные железные балки, решетки, трубы и батареи водяного отопления. Вокруг взорванного дома, среди обломков легковых и грузовых машин, неподвижно стояли оцепеневшие люди в шинелях и фуражках, покрытых белой известковой пылью. И вой санитарных автомобилей казался воем, шедшим из-под развалин. Петр Васильевич украдкой обернулся и посмотрел на Дружинина. Он увидел неистово-синие глаза, полные такого торжества и такой ярости, что на один миг ему даже стало жутко. В эту же секунду Дружинин сделал неуловимое движение головой в сторону взорванного дома, подмигнув Петру Васильевичу, и сказал сквозь зубы:
— Зер гут! А?
И Петр Васильевич вдруг понял связь между тем аппаратом, к которому наклонился Дружинин в блиндаже, и этими развалинами.
Начинало темнеть. Улицы быстро пустели. Пороховая копоть сумерек сгущалась и реяла между мертвыми домами с черными окнами. В перспективе совершенно пустой, угнетающе серой Ришельевской улицы проплыл силуэт городского театра. Теперь его круглый красивый купол, его нарядный подъезд со статуями и арками, с чугунными фонарями, гранитными ступенями казался каким-то водянисто-серым, однотонным, лишенным объема, неосязаемым, как призрак.
