Долгая дорога домой [1983, худож. Э. П. Соловьева] - Анна Сергеевна Аксёнова
Мы с Марией подружились так, что и на ночь не могли расстаться, стали спать на сеновале над их коровником. Сонно дышит внизу корова, вздыхает время от времени. А мы не спим, все говорим и говорим, мечтаем до тех пор, пока в щели крыши не начнет заглядывать рассвет. «Спать», — говорит Мария. «Спать», — отвечаю я. И уже спим, и уже во сне слышим, как чиркает о подойник тонкая струйка молока.
Эвакуированным отвели под огороды большой пустырь за почтой. Кроме того, мы получали еще кое-что по трудодням, но все равно еды не хватало. Только на огороде начнет появляться морковная, свекольная ботва, а мы уже варили из этой травы рагу. И до чего же оно было вкусное! Морковная трава придавала особый вкус пище. Как-то я вспомнила об этом и попробовала добавить ее в настоящее рагу. Удивительно — вкус был совсем не тот, ведь помню, даже ощущаю тот вкус. Что же теперь? Трава стала другая? Изменились мои вкусовые ощущения, мое восприятие? Не знаю.
Маме, чтобы накормить нас, приходилось все время что-то изобретать: она пекла лепешки пополам с клевером — и это было очень вкусно, но всегда так мало! Варила кашу из целых зерен ржи. После уборки урожая младшие классы собирали на полях колоски. Какая-то часть колосков выдавалась сборщикам за работу. С законной гордостью брат приносил свою долю домой. Позднее, после сбора колосков, можно было ходить по сжатому полю и искать оставшееся. Сегодня принесешь горсть, завтра, а там, глядишь, высушит их мама, выколотит вальком, провеет на ветру и сварит кашу. Рассыпчатую, ароматную. Не ела я никогда каши вкуснее.
Колхоз выдавал картошку — сушить для фронта. Мы чистили ее, резали на дольки и сушили. Перед тем как чистить картофель, мама очень тщательно мыла его в воде. А очистки потом натирала на самодельной терке, которую она сама сделала при помощи молотка и гвоздя из куска жести.
Мама терла очистки на терке, а так как очистки были тонкие, а терка острая, мама обдирала пальцы до крови и потом ложкой аккуратно выбирала красные бусинки из темного картофельного месива.
Она не поддавалась унынию. Делала все, что могла, чтобы как-то накормить нас и чтобы при этом пища была здоровой. С клевером, например, мама рассуждала так: «Коровы больше всего любят клевер, значит, в нем есть что-то ценное. А человек некоторым образом тоже животное». Доведись ей жить в древние времена — она наверняка была бы одной из верных учениц школы стоиков. Никогда она не хныкала, всегда принимала, что несла с собой жизнь, как должное, неизбежное и даже, пожалуй, зачем-то нужное этой жизни.
Когда мы вернулись в Ленинград и пошли с ней в свой бывший дом, нам указали, в какой квартире висят наши картины, у кого стоят велосипеды, мебель. Мама сказала: «Бог с ними, и с картинами и с велосипедами. Живы — и хорошо».
Никогда она ни на что не жаловалась — ни на свои болезни, ни на детей, ни на внуков. Всегда все у нее хорошо. Даже сержусь я, бывает, на нее: скажу кому-нибудь по телефону, что только что с ней было плохо, что сделала ей укол, как подходит она к телефону и тут же заявляет, что чувствует себя прекрасно.
Наши мамы! В чем-то, может, мы и превзошли их: время — информативнее, мы — образованнее. Но по уму, тому уму, который складывается не из знаний, а черпает свое образование в любви, нам — мне, во всяком случае, — далеко. Жизнь была суровая, порой нестерпимо горькая, но было в ней и много светлых моментов, потому что это была жизнь.
Однажды я возвращалась домой из какой-то деревни. Кажется, ходила туда за молоком. В село надо было идти через молодую березовую рощу. Редкие кудрявые деревца с желтеющими, листьями, под ногами сухая пожухшая трава с хрусткими веточками… Солнце клонилось к горизонту, просвечивая весь лес насквозь так, что в нем не могла спрятаться ни одна ягода — будь то прозрачная костяника или шероховатая, сладкая даже на вид земляника. Поблескивали шляпки сыроежек — синие, желтые, красные. Светились золотые нити паутинок, перерезая весь лес. Была при этом такая тишина, что казалось, золотые нити эти постепенно окутывают, превращая в кокон и этот застывший в своей красоте лес, и эту тишину, и меня в нем, — закутывают, обволакивают на веки вечные… Было в этой красоте одновременно и земное и небесное. На глаза наворачивались слезы восхищенной радости…
Навсегда мне запомнилось то мое состояние. Изредка посещало оно меня в мою последующую жизнь. Но никогда не было оно так свято и светло.
Был со мной и странный, необычный случай, о котором тоже хочется рассказать.
Однажды зимой мама — наверное, по карточке, а впрочем, не знаю как — купила водку. Водку сменяла на шерсть, чтобы отдать скатать мне валенки. Выйдя впервые в обнове, я так обрадовалась их уютному теплу! До того я настылась в ветхих дырявых валенках!
Теперь я могла ходить, куда мне вздумается. И в первый же погожий день пошла за дом, на огород, к реке. Весенний снег окреп, плотно сев на землю. Я пошла по насту. Большое поле, чистое окрест, ни одной души, ни одного звука вокруг. Неимоверная тишина.
По твердому сухому насту я дошла до реки. Села на снег на край невысокого обрыва. Сидела, о чем-то думала. Потом обратила взимание, что над рекой стена обрыва вся в тончайших льдинках: лед на реке, оседая, постепенно обламывался и оставлял тонкие прозрачные пластинки. Рядов так десять-пятнадцать.
Я провела по этим пластинкам рукой, как бы соединяя их. И тут… не знаю, как убедить, поверит ли мне кто, — я вдруг в безукоризненной тишине воздуха услышала очень тихие и в то же время отчетливые звуки множества радиостанций. Словно ледяные пластинки на какой-то момент преобразили воздух, насыщенный радиоволнами в звук. Я услышала одновременно и какую-то песню, и какую-то музыку, и речь — русскую и нерусскую, и женский голос, и мужской. Словом, как если бы включили приемник и стали ловить станции, но не последовательно, а сразу одномоментно штук пять-шесть.
Длилось это всего какое-то мгновение. Но мир снова повернулся ко мне своей новой потрясающей ум гранью.
