Идеалист - Владимир Григорьевич Корнилов
Алексей Иванович видел их всех вместе, и каждого в отдельности, от молодого напористого деятеля с нахмуренным лбом и желчно сжатыми губами, которого когда-то он вытащил из, казалось, неодолимых бед, до жалкого литстарейшины, припадающего на ногу и плетущегося позади в суетном старании не отстать. Среди снеговой белизны тринадцать фигур казались чёрными…
Алексей Иванович проводил всех горестным взглядом, подумал: «И куда уведёт их голубой столичный Антихрист? Что ждёт их? Что ждёт меня в этом извернувшемся мире?..»
Зримо предстал перед ним Зорге в последний час своей жизни, и словно петлёй захлестнуло горло. Сквозь метель, затуманившей город, увидел Алексей Иванович другой конец захлестнувшей горло петли, - его держал в своих руках всесильный Геннадий Александрович Авров.
СКАЗКА-БЫЛЬ О БОЛЬШОМ НАРОДЕ…
− Дед, бывало, чтоб ты плакал?..
− Плакал? – Макар задумался. Вопрос внучонка показался вроде бы смешным, а что-то шевельнулось, казалось напрочь запрятанное в душе. Лежали они в приглянувшемся им месте, на печи, где Макар Константинович теплом успокаивал перебитые на войне косточки, теперь частенько, к погоде, и не к погоде ноющие. Внучонок, Борькин сын, и тоже Борька. Время-то, время, так и летит, словно под гору: давно ли Борька-сын, вот так же жался к нему на плечи, и на тебе! – уже внучоночек под боком!..
Борька только и ждал, когда дед, сдержанно покряхтывая, полезет на печь. Тут же взбирался, пристраивался рядом, начинал выспрашиватьдопытывать, вбирал дедов сказ в свой жадный до всего умишко. Добрался до того, до чего сам Макар и мысли свои не допускал!..
− Нет, Борька. Такого вроде бы не случалось… Впрочем, раз было. Было, Борь. Но это в войну. И не от боли. От обиды…
− Кто обидел-то?
− Кто обидел? Наверное, Борь, война. Когда сила на силу. Тут всё понятно, тут в открытую – кто кого. Когда же изводить начинают коварством, хитростями разными, тут уж другая война получается. При таком обороте ухо держи востро! Иначе и сила не спасёт.
Вот, когда это самое фашистское коварство учуялось, всем нам, на войну попавшим, тоже пришлось ловчиться, хитростью на хитрость отвечать. Так вот и случилось: попал я в такое положение, когда моему слову веры не оказалось…
− Как же так, деда? Тебе – и не поверили?!.
− Да, вот, так, Борька, не поверили. Потом-то понятным стало. Сколькими жизнями мы поплатились за нрав свой доверчивый! Но это потом понятным стало. А в ту пору про коварство мы ещё не знали.
Макар примолк: видать и ему не всякое в охотку вспоминалось.
− Ну, чего ты, деда? Сказывай!
− Не лёгкий разговор затеяли мы, Борька!
− Пусть не лёгкий. Сказывай!..
Макар пересилил неохочую память, заговорил, притишив голос, чтоб не слыхать было в горенке, где в дневной усталости прикорнула на кровати Васёна.
− Было это после смертного боя, что случился под одной деревушкой на земле смоленской. Меня, считай уж неживого, всё ж вытащили, выходили добрые люди. И когда осилился, пошёл в леса партизан искать. Немцы уж далеко, под Москву подобрались. Надежда одна была – на партизан. Думал с ними довоевать до победного конца. Не день, не два по лесам блуждал. На одном хуторке сошёлся с другим солдатом, что из окружения выбирался. Тоже в надежде был на партизан. Вместе пошли по лесам. Наткнулись-таки на дозор. Привели нас в лагерь партизанский. Да заместо радости такой оборот получился, какого и в уме не держали! Пришли к своим, не похлёбку хлебать – от ворога землю родную отбивать. А веры нам ничуть! Командир, комиссар допытываются: кто, откуда, как тут, в лесах оказались? И вместе, и порознь расспрашивают. Хмурятся. Чуем – ни единому слову не верят! Ночь в землянке, под караулом продержали. А поутру… - Голос Макара пресёкся, притаился и Борька. Макар справился, заговорил ещё тише:
− Поутру вывели нас на бугор, поставили перед ямой уже выкопанной. Народ партизанский в полукруг собрали. Как ворогов нас обозревают. Командир, комиссар тут же, за каждым нашим взглядом, каждым движением следят. Комиссар бумагу из планшета достал, читает. Оказывается, мы не солдаты армии советской, а презренные трусы, к фашистам в услужение перекинувшиеся. Оказывается, под видом солдат, из окружения выходящих, заброшены в отряд, чтоб в нужный момент партизан предать…
Читает комиссар, будто ножом в самое сердце бьёт. И ни молвы нам в оправданье! Слышим последние слова: приговариваются к расстрелу…
Такое вот положение Борька: свои же, родные, и – против нас!..
Вышли два бойца с карабинами, затворами передёрнули, изготовились убрать нас из жизни.
По какому такому побуждению и теперь не ведаю, но подумалось в ту минуту не о том, что вот сейчас случится. А что после будет. На мне шинелишка, считай, почти новая была. Добрые люди из той деревушки Речицы где-то раздобыли. Надели, когда в леса провожали. И представились мне в той шинелишке дыры от пуль. Ведь кому-то достанется! Кто-то носить будет!.. Скинул я шинелишку, сложил у ног. Говорю: «Может, сгодиться кому». Встал перед стрелками. Гляжу поверх леса на небушко светлое, такое же, как над Семигорьем нашим. Напарник ладонь мою нащупал, сжал прощально. Не сказать, как горько сделалось от того, что свои же своим не поверили!.. От горечи несносимой в глазах горячо стало. Слеза, чую, по щеке небритой покатилась…
Борька заворочался, засопел, плотнее прижался, шёпотом спросил:
− И что?..
− Потом уж командир признался: «Слеза спасла тебя, солдат. Вражина перед смертью либо дрожит, либо злобой заходится. А слеза – это от обиды. Значит, свой, ежели в обиде…». И комиссар повинился: «Извини, земляк, - сказал, - время такое: вынуждены смертью верность Родине проверять…»
− Что потом-то?..
− Что потом? С напарником в партизанах отвоевали. Потом на Большую землю перебросили – танкисты надобны были…
− А ты, дедка, герой! – убеждённо сказал Борька. Макар погладил внучонка по таким же мягким, как у отца,
