Владимир Богомолов - Поворотный день
Но до чего же обманчива внешность! Он никогда не принадлежал к числу удачливых физиономистов. Мог ли четыре года назад поручиться, что этот тугодум, светский невежда Юденич сумеет сколотить такой кулак на северо-западе и держать в страхе новую столицу — красный Петроград. Но дай бог, войдет на Невский. Оттуда до Москвы четыреста верст. Или этот бесфлотный адмирал Колчак. Он, Петр Николаевич, дал бы голову на отсечение, если бы два года назад ему сказали, что Колчак станет единым, неделимым правителем русской Сибири. Но, тоже слава богу, этому бритоголовому ловеласу не удалось переправиться через Волгу. А то бы, чего доброго, въехал на белом коне в Кремль. Если бы не иностранные части, давно от Колчака не осталось бы воспоминаний. Эх, ему бы, барону Врангелю, те части! Поплясал бы он на костях большевиков. Если б да кабы, росли во рту грибы. И был бы не рот, а целый огород.
Генерал даже скривил губы в усмешке. Ну, ну, что скажет этот рафинированный весовщик, по данным допроса успевший упрятать эшелон медикаментов? Черт возьми, и это в то время, когда лучшие люди его армии захлебывались кровью, отражая вылазку десанта морячков Кожанова. И ведь знали, сволочи, где высаживаться — около металлургического завода. Нет, мало он, генерал, перевешал этих металлургов. А что прикажете делать, если при большевиках они умудрялись в мартенах варить не ахти какую, но сталь, а вот уже пятую неделю не выдали ни единого пуда? Воистину говорят: хочешь сделать — найдешь возможность, не хочешь — найдешь причину. Вот и этот будет извиваться как ужак на вилах.
— Ну-с, что скажете в свое оправдание?
— Я исполнял приказ. У меня все требования и накладные имелись в наличии. Но ваши люди при аресте изъяли всю документацию, — спокойно, с достоинством ответил Ляшенко.
Он знал, что после погрома, устроенного карателями в складской конторе, даже Шерлоку Холмсу вряд ли удалось бы обнаружить необходимые бумаги. Он знал также, что этот худосочный, желчный генерал (наверное, всю жизнь страдает гастритом) ни на йоту не верит его словам. И еще Ляшенко знал, что побывавший на допросе у Врангеля не выходил на свободу. Сначала, когда услышал приговор, внутри у него что-то оборвалось, ему стало так жаль себя, что слезы предательски выплеснулись на одутловатые щеки и застряли в бородке. Но когда он подумал, что вагон медикаментов уже прибыл на станцию Себряково, теперь уже отрезанную корпусом Буденного от Царицына, к нему вернулось мужество, и он готов был в любую минуту принять смерть. Идя в кабинет командующего, Ляшенко не знал, конечно, что именно его жизнь могла бы продлиться долгие годы, не имей он интеллигентского обличья.
— Крамола, ваше превосходительство, — с ненавистью глядя на весовщика, тихо произнес следователь по особым поручениям. — Все бумаги изъяты. Требований медицинской службы не обнаружено.
Генерал сочувственно покачал головой, как бы говоря: их и не могло быть, их просто не было, а вслух сказал:
— И они смеют говорить о моей жестокости!
Напольные часы в продолговатом мореного дуба футляре глухо пробили десять раз. В одиннадцать у командующего оперативное совещание. Сейчас принесут сводки. До прихода адъютанта ему хотелось закончить формальности с арестованными. Уже не затрудняя себя, Врангель спросил:
— Кто из вас господин Шамшин?
Рядом с весовщиком оказался тот, кого он принял за недотепу. Это внешнее несоответствие с занимаемой должностью даже чуть развлекло барона. Уж если кто и жертва среди них, подумал генерал, то Шамшин. Ну, и черт с ним, пусть теперь расплачивается за свою облатку, как говорят местные казаки. Спросил бегло, не надеясь услышать в ответ отрицание:
— У вас, разумеется, тоже был приказ на загрузку воинского эшелона гражданскими лицами?
— Нет, — чистосердечно признался исполняющий должность начальника станции. — Это были люди высокого патриотического долга. Они рвались на фронт. Я не мог не разделить их чувств.
— Вот как? — задохнулся от такой наглости Врангель. Нервный тик вытянул и без того продолговатое лицо. — Черт возьми, почему же вы отправили эшелон на юг, а не на север, где действительно шел бой?
— Они сказали, что в Сарепте тоже высадился десант, — глядя в распаленные гневом глаза, спокойно ответил Шамшин.
— И вы не могли позвонить в штаб, выяснить обстановку?
— Мог, но у меня не возникло подозрения, что они дезертиры, покидают город в тяжелейший час.
— Разрешите, ваше превосходительство? — сделал шаг к столу следователь и, когда генерал кивнул, определенно высказался: — Господин Шамшин изображает из себя жертву патриотического угара. В действительности все происходило абсолютно не так…
Командующий не хуже следователя понимал, что «в действительности все происходило абсолютно не так», и потому он не дал возможности этому прыщеватому поручику охарактеризовать подробно тягчайшее преступление исполняющего должность начальника станции. Красноречивым жестом он приказал следователю замолчать.
— За сколько сребреников вы продали вагоны, иуда? — Врангель потряс перед своим носом какой-то бумагой.
Шамшин понял, что те, с кем он входил в сделку, оказались не только трусами, поспешившими удрать из города при первой опасности, но и осведомителями врангелевской охранки. Этот голубой листок он уже видел у себя в кабинете. На нем был длинный перечень фамилий и взносов. Но на нем не было его, Шамшина, подписи, удостоверяющей, что он эти подношения взял. Он мог открещиваться, отпираться до тех пор, пока ему не устроят очной ставки с теми, кого он отправил в Екатеринодар. Но у него не было стопроцентной гарантии, что кого-то из эшелона не задержали, а кто-то, может провокатор, сам не сошел на ближайшей станции и не доставил услужливо этот лист лично Врангелю. И Шамшин решил защищаться до конца.
— Это провокация, ваше превосходительство, — обиженно прошептал он, отступая от стола.
— Потому что вы не расписались в получении этой грязной взятки? — уточнил генерал.
— Ее не было, ваше превосходительство, ей-богу, — Шамшин истово перекрестился.
— Она была, — уверенно произнес Врангель. — И приличная. В твердом курсе она составляет, — глянул на листок, — двенадцать тысяч золотом.
«Ну, сволочи! — выругался про себя Шамшин. — Ни стыда, ни совести. Дали пять, написали двенадцать. Но все равно, господин барон, и эти пять вам не видать как своих ушей. Они в надежном месте. Придут наши, получат все сполна».
А генерал точно читал тайные мысли арестованного, потому что сказал:
— Врут, черти. Удушатся, но столько не дадут. Но любую половину вы положили в карман. Верните, и я отпущу вас.
— Как перед богом клянусь, что не присвоил ни копейки, — искренне произнес Шамшин, ничуть не веря обещанию генерала о своем освобождении.
На этот раз он говорил чистую правду. Все полученное тут же было передано представителю подпольного ревкома. Это мог бы подтвердить составитель поездов Михаил Журавлев. И тот, не ожидая приглашения к разговору, подтвердил, что никаких денег или других ценностей господин Шамшин не присваивал.
— Вы составитель поездов или адвокат своего начальника? — усмехнулся командующий.
— Составитель поездов, ваше превосходительство, — добродушно ответил Журавлев.
— Молчать! — вдруг сорвался, как сторожевой пес с цепи, Врангель. — Все вы есть саботажники, изменники, негодяи.
Барон метался по кабинету. Он готов был собственноручно задушить каждого из трех. Его взбесило больше всего писаное добродушие, подделка под простачков, железная выдержка перед лицом неминуемой смерти. Они ведь знали, что им уготовано, и так держались, словно их пошлют отсюда не на виселицу, а, в худшем случае, чистить общественные нужники.
Нет, он никогда не поймет до конца этих людей, принадлежащих к партии социальных и политических преобразовании в стране. Всей душой верноподданного монархиста он, барон, генерал-лейтенант, командующий Кавказской армией, не только ненавидит большевиков и сочувствующих им, он боится их. И потому глубоко уверен, что только физическое истребление такого противника приведет многострадальную его родину в русло спокойной, умиротворенной жизни, основанной на незыблемых принципах верности помазаннику божьему на земле.
Он подбежал к столу, окаменевшими пальцами кое-как поднял со стекла ручку, хотел наложить резолюцию на приговоре военно-полевого суда, но, вспомнив блаженные лица комитетчиков и данное им слово, вновь взглянул на стоящих перед ним.
— Я обещал одного из вас помиловать, — сказал генерал, глядя на вдруг посветлевшего Ляшенко. — Но… у меня нет оснований для снисхождения. Сами виноваты…
— Не будем мелочными, ваше превосходительство, — с той же добродушной ухмылкой произнес Журавлев. — В чем-то — мы, в чем-то — вы…
