Павел Гельбак - ...И вся жизнь

— Это хорошо. А то я, грешным делом, подумал, что вас прислали к нам за свидетельством об окончании школы летчиков. Все-таки в анкете будет что писать в графе об образовании. Иногда, знаете, прочерк в этой графе может помешать дальнейшей, даже удачно начатой карьере.

— Думаю, что больше, чем прочерк в анкете, может помешать дальнейшей карьере авиационного командира пробел в знаниях.

Этот разговор состоялся в первый день приезда Смушкевича в Севастополь. Остальные тридцать семь дней были рассчитаны по минутам. Он сам составил для себя график, принес его на утверждение начальнику школы. Тот удивленно хмыкнул и, прежде чем подписать, спросил:

— Вы думаете, что сможете выдержать такой темп работы, учебы? Ведь вам летать надо будет, сдавать экзамены по сложнейшим предметам. Соразмерили ли вы свои силы?

— Я понимаю, что времени у меня мало, но больше мне не отпустили. Надо уложиться, и я уложусь в этот график, если, конечно, согласятся с ним мои преподаватели, инструктора.

— Желаю удачи.

Я не стану тебе рассказывать, как и какой предмет сдавал Смушкевич. Конечно, увереннее всего он себя чувствовал за штурвалом самолета. Он был прирожденный летчик, и небо было его стихией.

Когда необычный курсант поднимал в воздух машину, чтобы выполнить положенные по программе упражнения, то собирались многие свободные в это время от службы курсанты, инструкторы, преподаватели. Чисто выполнял любое упражнение, любую фигуру высшего пилотажа «неистовый комбриг».

Успешно подвигалось дело и в классе. Едва сдаст экзамен по одному предмету, как уже начинает готовить следующий. Наконец, выставлена последняя оценка. Наступил предпоследний день отпуска. Начальник школы, вручая свидетельство, сказал:

— Вы совершили чудо, комбриг. Если бы сам не знакомился с вашими знаниями — не поверил. Сердечно поздравляю, Яков Владимирович, желаю дальнейших успехов в учебе и службе.

— Служу Советскому Союзу!

Прощай, Паланга!

Дни отпуска быстротечны. Герману кажется, что только вчера, ну пусть не вчера, но совсем-совсем недавно они приехали с дедом в Палангу, а вот уже и настала пора расставаться.

Последний день перед отъездом прошел в хлопотах, и все-таки вечером, прежде чем лечь спать, Павел Петрович, как уже повелось в дни отпуска, продолжил рассказ о жизни летчика.

— Ты думаешь, что у Смушкевича все всегда гладко выходило и поступали с ним всегда по справедливости? — спросил у внука, недовольного неожиданным отъездом, Ткаченко.

Старые летчики из Витебской авиационной бригады вспоминают, что после белорусских маневров многих отличившихся командиров наградили орденами и медалями. Среди награжденных были летчики и штурманы, командиры эскадрилий, работники штаба… В Указе о награждении не оказалось фамилии комбрига. Но многие знали, что его представляли к награждению орденом Красной Звезды.

Штабные офицеры вспоминали, что после того, как истребители бригады на маневрах «вывели из строя» чуть ли не половину бомбардировщиков «противника», лично нарком обороны Климент Ефремович Ворошилов поздравил комбрига. Люди запомнили слово в слово все, что сказал тогда нарком:

— Ваша бригада достигла высокого боевого мастерства. Именно такого мастерства следует добиваться во всех частях Военно-воздушных сил СССР.

И вдруг комбрига-то и не наградили. Строились самые различные предположения, догадки…

Прошло несколько дней, и приехавший в бригаду старший начальник спросил Смушкевича:

— Не догадываешься, почему тебе ордена не дали?

— Не заслужил, значит, — пожал плечами Смушкевич.

— Не кокетничай. Сам знаешь, что заслужил Красную Звезду. И мы знаем, и нарком знает, что заслужил. А лишили тебя награды поделом. Кто тебя заставлял чужую вину на себя принимать…

Приезжий командир напомнил, что в то время, когда Яков Владимирович был в отпуске, в бригаде произошла авария. Виновных комбриг наказал своей властью. Когда же потребовали объяснения в Наркомате, то написал, что за случившееся в бригаде несет полную ответственность. Как командир, отвечает за поступки своих подчиненных вне зависимости от того, находится в части или за ее пределами. Виноват, мол, я, и наказывайте меня. А с проступками подчиненных я как-нибудь сам разберусь.

— Вот в Наркомате и решили, — сказал гость, — раз Смушкевич сам себя виноватым считает, то неудобно его к ордену представлять, и вычеркнули твою фамилию из списка.

Вскоре произошло и совсем непонятное, что и объяснить толком никто не мог. Отмечалось десятилетие Витебской авиационной истребительной бригады. Много добрых слов о ней написали в военных газетах. В приказе Народного Комиссара Обороны говорилось следующее… Где это у меня записано? Подожди…

Павел Петрович раскрыл папку, стал перекладывать бумаги. Наконец нашел нужную, прочитал:

«На протяжении ряда лет 40-я авиабригада под руководством комбрига т. Смушкевича и его помощника по политической части полкового комиссара т. Гальцева систематически повышала уровень боевой и политической подготовки при одновременном снижении аварийности.

Особенно больших успехов в боевой подготовке авиабригада достигла во второй половине 1936 учебного года, имея за этот период днем и ночью 10 800 часов налета и 15 700 посадок».

Дальше в приказе отмечалось, что в бригаде выросло много опытных летчиков, командиров, которые с успехом несут службу в других частях ВВС.

Как видишь, приказ высоко оценил заслуги бригады. Юбилей отмечали торжественно. Приехали гости из Москвы, из других авиационных частей, работники ЦК Компартии Белоруссии и белорусского правительства. Не было на торжествах только командира бригады. И гости, и офицеры бригады терялись в догадках: куда подевался Смушкевич. Ведь накануне его видели. Он лично проверял все, что было связано с подготовкой к торжествам. Может быть, заболел? Пошли на квартиру. Бася Соломоновна лишь недоуменно разводила руками.

— Сама не знаю. Ночью позвонили из Москвы, и он куда-то уехал… Даже чемодана с собой не взял.

Теперь, пожалуй, самое время послушать, что позднее рассказывала Бася Соломоновна о таинственном исчезновении из Витебска мужа:

— Что я могу рассказать? В ту пору у меня голова изболелась от тяжелых мыслей. Все празднуют, радуются. Меня на вечер пригласили. Слушаю торжественные речи, песни, смотрю, как люди танцуют, а у самой только одна мысль: «Что же с Яшей, куда он подевался? Это же неспроста его вызвали, не дали возможности в таком празднике участвовать. Тут же его работа, можно сказать, вся жизнь оценивается, а его самого нет».

Сколько ни думаю, каких только догадок ни строю — ничего не могу понять и еще больше расстраиваюсь. Пришла после вечера домой, обняла дочек и горько заплакала.

— Что с нашим папочкой произошло, почему он о себе никакой весточки не подает?

Еще не начало светать, когда меня разбудил стук в дверь. Явился полковой комиссар Гальцев.

— Бася Соломоновна, дорогая, не волнуйтесь, — говорит. А у меня ноги подкашиваются. Перед глазами круги идут. — Одевайте детей и езжайте на аэродром. Машина у подъезда ждет.

— Что с Яшей? — кричу. Розочка и Лени́на проснулись. Испуганно глазенки таращат. Роза спрашивает: «Где папа?»

— Жив и здоров, — успокаивает полковой комиссар. — Скоро вы его увидите. Сейчас самолет пойдет в Москву. Он вас ждет.

Не помню, как мы оделись, как приехали на аэродром, летели в Москву. Только самолет приземлился на центральном аэродроме столицы, как к трапу подбежал Яков Владимирович. Одет как-то странно. Мы его привыкли видеть в военной форме, а здесь в гражданском костюме. На голове вместо фуражки берет, кожаная курточка в обтяжку, длинные брюки, вместо сапог остроносые штиблеты. Нет на костюме ни петлиц бирюзовых, ни красных ромбов.

— Что случилось, Яшенька? — всплеснула я руками.

Он же смеется. Явно доволен, даже больше скажу — счастлив.

— Ничего я тебе, Басенька, сказать не могу. Только все в порядке. Увидимся мы не скоро. Писать я тебе не смогу. Но ты не волнуйся. Береги детей. А сейчас давай прощаться. Нет времени…

Он взял на руки Розочку и Лени́ну. Те его ручонками за шею обняли, а он кружится, говорит им разные ласковые слова.

Толком я ничего не узнала во время этого скоропалительного свидания с мужем. Единственно, что поняла, что Смушкевичу дали специальное задание, о котором он не имеет права даже мне сказать, своему самому близкому человеку.

Ноги ныли от усталости. Целый день Ткаченко с внуком ходили по улицам Клайпеды. Побывали и в рыбном порту. Герке очень хотелось попасть на Большой морозильный траулер, носящий имя Якова Смушкевича. Но траулера в порту не оказалось. «Смушкевич» снова ушел на промысел. Ткаченко об этом жалел не меньше, чем внук. Он собирался писать о команде траулера, обещал дать в газету очерк.