Анатолий Черноусов - Повести
— Да великолепно! — отозвался тот. — Спасибо вам… мы с удовольствием!..
…Обласканные хозяевами, нахлебавшись духовитой ухи, приятели неторопливо шагали к себе домой по залитой лунным светом деревне. Горчаков смотрел на белые шапки снега на крышах изб, на стоячие дымы из печных труб, на посверкивающий чистый снег, на заколоченные таинственные дачи, на редкие огоньки в окнах, — смотрел и чувствовал себя совершенно покоренным и деревней, и душевными стариками Парамоном и Марьей. «Ради всего этого, — думал он, слушая, как звучно похрумкивает под валенками снег, и вдыхая чистый морозный воздух, — ради этой тишины, ради этого воздуха стоит и в долги залезть, и поработать на Витальку…»
— Вот истинно русские люди, — негромко говорил между тем Лаптев, — коренной сибирский народ. А плотник он какой, Парамон! Золотые руки. Видал, какая у него усадьба? Какой дом, какие кружева на наличниках!..
А Парамон, после того как ушли гости, долго еще сидел в глубоком раздумье возле стола, с которого старуха убрала посуду; убрала, перемыла ее, вытерла утиральником, составила в шкаф и ушла в горницу смотреть телевизор. А Парамон все думал, думал…
В рассказе гостей о сделке с Виталькой возмутил Парамона не столько наем Горчакова в работники, не столько возмутило его решение Витальки поселить людей в бане, сколько то, что Виталька торгует землей. Государственной землей стали торговать — вот до чего дошло! Цену даже установили — сто рублей за сотку! Разбивают свои большие огороды на части и продают! И с постройками продают и без построек. Напишут в купчей, что «со строением», хотя все знают, что никакого строения и в помине нет — одна земля. Городские начали, а теперь уж и местные стали землей торговать. Лесник Изьянов вон троих поселил у себя на огороде — ни стыда ни совести! И даже эти старые клячи, эти богомолки. Все стонали, как же, мол, можно за землю деньги брать! Как ее можно продавать: ведь земля–то божья! Это–де черт сомущает людей, он им про деньги нашептывает! А лонись сами часть огорода запродали, самих, выходит, черт сомустил. А вернее сказать, жадность одолела.
«Ишо бы! — думал Парамон. — Одним махом, не трудясь, тыщу, гляди, заработали. Тут хоть кого черт сомустит!.. И все от городских пошло, от них зараза поползла!» — кипел–негодовал в мыслях Парамон.
«Ну а кто сюда, в деревню, городским дорогу дал? — тут же срезал себя вопросом Парамон. — Кто их пустил сюда попервости? Да ты их сюда и пустил, ты им дорогу дал!»
И весь горячий пыл, все возмущение Парамона сникают. Вновь и вновь перебирает он в уме те годы, когда на глазах стала хиреть Игнахина заимка, когда люди стали разъезжаться кто куда, а дома — заколачивать. Разве возьмешь его с собой в город, дом–то? А ежели не в город, ежели в село какое дальнее уезжали, так тоже не было смысла избу ломать да перевозить — не лучше ли здесь ее продать, а там, на новом месте, купить другую? И приходили к нему, к Парамону, эти «беглецы» с горожанами, вот, мол, хочет у меня избу с огородом купить, подпиши купчую. И он, будучи депутатом местного Совета, подписывал им бумаги, рассудив: поселятся люди, и деревня, глядишь, не зачахнет; не зарастет дикой травой земля, что спокон веку кормила людей.
Но вместе с хорошими, порядочными, людьми принесло в деревню и проходимцев всяких, хапуг, торгашей. А как его распознаешь? У него же на лбу не написано! «И вот дошло до того, что землей стали торговать, — вновь и вновь расстраивался Парамон. — И что тут делать?.. Пойти по деревне, стыдить? Отговаривать? Объяснять, что это нехорошо, бессовестно? Дак ведь они не дети малые, неразумные. Разве ж сами не ведают, что творят?..»
«А может, пойти донести на них? И пусть их уличат, пусть под суд отдадут к чертовой матери!»
Но тут Парамона начинало как бы корчить. Сроду не доносил он ни на кого, жизнь, считай, прожил, а не доносил, полагал, что доносить — это шибко постыдное дело. И потом… жило в нем вот это сознание собственной вины, и будь он на месте властей, он бы тоже себя, пришедшего с доносом, спросил бы: «А кто их, этих торговцев землей, пустил в Игнахину заимку? Кто разрешил им тут селиться?..»
Выходит, с горечью размышлял Парамон, что закон–то с самого начала был нарушен и нарушен не кем–нибудь, а им самим. Так чего ж он теперь–то законником представился? Тут как пошло без закона, так и по сей день идет.
Но, с другой стороны, не пусти он тогда городских, поступи по закону, погибла бы деревня…
Вот и корчит Парамона от этих «с одной стороны» да «с другой стороны», вот и ходят его думы кругами да кругами и никак не могут пристать к одному берегу.
Глава 12
Еще не отдохнувший как следует — только губы помазали! — уходил Горчаков из Игнахиной заимки, уходил переполненный планами, намерениями вернуться сюда по весне и во что бы то ни стало зацепиться, «укорениться» здесь.
Лаптев проводил приятеля до берега и, стоя на обрыве, долго смотрел, как удаляется в белые просторы заснеженного моря маленькая черная фигурка.
У Лаптева было еще два отгула, и в эти два оставшихся дня он собирался отдохнуть в полную силу. Гость есть гость, хотя и товарищ по былым турпоходам, хотя и неприхотливый человек Горчаков, а все ж таки лежит на тебе ответственность. Что приготовить на обед? Где положить гостя спать? Чем укрыть потеплее?.. Нет, по–настоящему ты раскован лишь тогда, когда ты один. Возможность отдохнуть от людей, от семьи, побыть хотя бы пару денечков наедине с собой — вот за что еще любил Лаптев дачу.
Ах, это сладкое одиночество!
Лаптеву хотелось в бор, и он тут же стал на лыжи и побежал–заскользил по накатанной лыжне. И как хорошо бежалось! Как молодо, задорно и легко скользилось! Как подирал в носу вкусный морозный воздух — будто шибало крепким хлебным квасом!..
На подступах к Марьиным горкам он заметил возле лыжни свежий лисий след. Остановился и стал разглядывать, «читать» этот след, и ему представилось… Вот бежала лисичка по ночному лесу по своим лисьим делам, как вдруг перед нею лыжня. Две глубоких канавки в снегу. Понюхала их рыжая, потопталась около, однако перейти не решилась — что–то ее настораживало. Тогда хитрая и осторожная лисица решила, видно, обойти эти рытвины стороной. Цепочка следов некоторое время тянулась вдоль лыжни, и Лаптев не упускал их из виду. Ага! Поняла Патрикеевна, что этак слишком отклонится от своего направления, и снова приблизилась к лыжне. Не исключено, что еще раз обнюхала подозрительные борозды. Но и на этот раз победила в лисе осторожность, и на этот раз не решилась перескочить через лыжню.
И снова аккуратные следочки бегут по обочине лесной дороги, и вновь остановка и у лисы, и у Лаптева. Нет! Не насмелился осторожный зверь пересечь лыжню. Вообще решил оставить свое намерение и повернул от этой, наверное, отвратно пахнущей, пугающей черты восвояси. След в конце концов совсем уходил от лыжни в лес, в чащобу.
Лаптев скользил по лыжне, и улыбка блуждала по его лицу — какое удовольствие разгадывать звериные следы и понимать зверя! Понимать его повадки, его осторожность, его нехитрые хитрости! Какая радость по–человечески сочувствовать ему! И как хорошо быть совершенно одному!..
Взобравшись на вершину одной из горок, Лаптев остановился на небольшой полянке, чтобы перевести дух. И тут вверху раздались резкие хлопки крыльев, Лаптев испуганно вскинул голову и тотчас увидел, как из густой кроны большой сосны, сбивая с веток струйки снежной пыли, вырвался угольно–черный глухарь. Чувствуя, как по спине побежали мурашки, Лаптев следил глазами за полукружным полетом петуха, запоминал его прекрасный силуэт с длинной, вытянутой шеей, с сильными упругими крыльями.
Потом свернул с дороги и, утопая в снегу, подошел к сосне, с которой взлетела птица. Возле сосны виднелись следы, и следы эти озадачили Лаптева. Вместо привычных «крестиков», отпечатков глухариных лап, он увидел канавки; вся полянка была изрыта, будто глухарь не ходил здесь, а ползал. Однако в следующую минуту Лаптев догадался, в чем дело. Просто лапы тяжелого петуха проваливались в свежем пушистом снегу до старого твердого наста, и при ходьбе глухарь разгребал снежный пух своей грудью. Отсюда — канавки.
Необычным оказалось и жилище глухаря. Осторожно, с ощущением, что прикасается к тайне, раскопал Лаптев лыжной палкой это жилище и представил… Вот могучая птица опустилась на полянку, вот она походила–поплавала по ней и нашла кольцеобразную воронку, выдутую ветром у основания сосны. Из этой–то воронки, от самого ствола, птица и начала рыть себе нору под старый наст. Причем отброшенный ее лапами снег сразу же закупоривал, закрывал позади нее вход в пещерку; таким образом осторожный петух как бы замуровывал себя в снегу, прикрывал свой «тыл».
В метре от сосны была устроена комната для ночлега — этакое гладенькое, довольно просторное логово с небольшой дыркой–отдушиной и с уборной, то есть ямкой, в которой за ночь накопилась куча бело–зеленого помета.
