Александр Русов - Иллюзии. 1968—1978 (Роман, повесть)
— Что объяснять-то? — не понял Капустин.
— Ваше творчество. Что вы хотели сказать?
— Сказать? — поморщился Капустин. — Я только лепить хочу.
Можно себе представить и нужно было видеть, как скис он от этого вопроса. Ничего, пусть обе высокие стороны немного привыкнут друг к другу, — решил я и не стал вмешиваться в разговор.
— Ну как же, — не унимался Крепышев. — Чувствуется, что вы пессимистически смотрите на мир.
— Чего? — прикинулся дурачком Капустин, раздраженно комкая в кулаке бороденку.
— Не верите в человека. В силу его и возможности.
— Как это?
— Люди у вас какие-то тощие, изможденные.
— Довели, значит.
— Кого?
— Людей.
— Кто довел?
— Вы. Вы и довели со своей химией, — зло отвечал Капустин.
Сейчас он нас прогонит, подумал я и поспешил сосредоточить общее внимание на новом базановском портрете. Капустин делал его по памяти, только недавно закончил.
Портрет представлял собой маску. Когда обходишь ее вокруг, то анфас хитроватого сластолюбивого старца сменяется профилем страстотерпца. Еще поворот — и перед зрителем возникает лицо всемогущего владыки. А под другим углом зрения вы уже видите лик юного атлета. Это было что-то новое в сравнении со свободной, небрежно-резковатой манерой, свойственной последним капустинским вещам.
— Ну как? — спросил я у Рыбочкина, подведя его к тому месту, откуда базановский портрет более всего имел сходство с оригиналом.
Он ответил неопределенно.
Капустин о чем-то беседовал с Брутяном. Глаза у Ванечки продолжали блестеть, как у влюбленной девушки.
— Ты что имеешь в виду? — спросил я.
— Не похож, — тихо подошел и вмешался Крепышев.
— Как раз похож, — возразил Рыбочкин. — Только не это главное.
Новая должность шла Рыбочкину на пользу. В интонации его голоса я улавливал базановские нотки. Отдельные слова, их сочетания были тоже базановские. Раскованность, способность быть откровенным и многое другое, чему Рыбочкин так отчаянно сопротивлялся, постепенно проникали в него помимо желания, воли, и теперь некогда враждебное ему, чужеродное начало стало почти естественным. Этим влиянием можно объяснить мирную нынешнюю жизнь Вани Брутяна. Обстановка в лаборатории и ее независимое положение в институте давали основание надеяться, что путь этого молодого таланта будет не столь тернистым, как у его бывшего шефа и у шефа нынешнего.
— Мы бы, Иван, — подошел я к Капустину, — хотели взять четыре портрета. «Голову Базанова», «Портрет печального человека», этот, последний, если ты, конечно, не возражаешь, и какой-нибудь еще.
Капустин поискал глазами:
— Вот.
Увы, это был далеко не «Белый Базанов». Капустин вырезал его из камня электрической фрезой.
Как представитель администрации, Крепышев настойчиво подводил нас к мысли о замене «Портрета печального человека» чем-нибудь более жизнеутверждающим. Я попросил его не вмешиваться, предупредив, что можно испортить все дело. Крепышев смирился и даже выслушал, не перебивая, пространные, восторженные рассуждения Ванечки Брутяна по поводу только что увиденных работ. Выпив на голодный желудок водки, этот представитель «железной пятерки» совершенно размяк, ибо был сделан не из железа, а из того же податливого, не слишком прочного вещества, что и все мы. Лишь в определенной ситуации, при взаимодействии с определенного сорта людьми Крепышев превращался в некое подобие танка, сминающего все на своем пути. Такое перевоплощение было сродни «эффекту Базанова». Попадая в узкий интервал термодинамических значений, ничем не примечательная система вдруг проявляла свойства сильного ускорителя или, наоборот, замедлителя реакции, тогда как любое отклонение возвращало ей все признаки заурядности.
Кажется, в тот день нашего посещения скульптурной мастерской Рыбочкин сказал фразу, заставившую меня содрогнуться именно потому, что она была произнесена им, Игорем Рыбочкиным.
— Правда, — сказал Игорь, — всегда на стороне силы.
— Почему же тогда, — поинтересовался я, — ты не переметнулся в свое время к Максиму Брониславовичу?
— Сила была не на его стороне.
— А теперь, — спросил я, — почему ты не с н и м и? Ведь о н и победили.
— Победили? Они пришли на готовое.
— Кого в таком случае ты считаешь сильным? Себя самого? Базанова?
— Его.
— Даже теперь?
Рыбочкин кивнул.
— Даже теперь? — переспросил я, пораженный.
— Пока другой силы что-то не видно, — философически заметил Рыбочкин.
Мы привезли базановские «головы» в институт и заперли их в кабинете Рыбочкина. Предстояло заказать в столярной мастерской соответствующее количество постаментов, обтянуть их холстом, как это обычно делают на выставках, и пригласить Капустина. Договорились, что устанавливать, укреплять «головы», а также определять их местоположение в зале будет сам скульптор.
Целую неделю Ванечка Брутян рассказывал всем и каждому о Капустине. Глядя на его энтузиазм и желание увлечь за собой людей, вовсе не склонных к увлечениям такого рода, я понял вдруг, какой он, в сущности, еще юный.
Разумеется, наибольшее впечатление рассказ произвел на Юру Кормилицына. Позвонив однажды скульптору, Ванечка Брутян получил милостивое разрешение маэстро еще раз посетить его мастерскую «вместе с одним человеком, который очень хотел бы познакомиться с вашим творчеством».
Теперь Юра Кормилицын и его шеф ходили по институту как одержимые — проповедники и проводники нового искусства, которое стало объектом их поклонения. В неумеренности их восторгов я улавливал отголоски дней собственной молодости, когда на выставке молодых художников фотографировал капустинского «Икара», знакомил скульптора с будущим профессором, проводил дни и ночи в его мастерской. Два молодых парнасца, Кормилицын и Брутян, шли, казалось, тем же путем, каким некогда шел Базанов, прикасались к тому, что было его жизнью, любовью, бедой.
XXVIII
Долго не мог понять, почему Игорь все эти годы так ненавидел Гарышева. То, что они оказались конкурентами, лишь отчасти проясняло неясное. Конкуренцию Рыбочкину составлял не только Гарышев, но и Лева Меткин, и Крепышев. Идея целиком передать технологическую часть работы в лабораторию Гарышева принадлежала Базанову. Из всей «железной пятерки» Базанов предпочел его как самого тихого, скромного и интеллигентного представителя новой когорты, локтями пробивавшей себе путь к месту под солнцем.
На глазах тех, кто, по крайней мере, лет на пять был старше Кормилицына и Брутяна, происходил яркий во внешних своих проявлениях процесс, который я бы сравнил с затягиванием и распылением струи пульверизатором. Создаваемое разряжение заставляло жидкость подниматься по трубке, разбиваться на мельчайшие капли и образовывать нечто вроде искрящегося ореола.
Постепенно приобретало как бы двойной смысл, оттенок сомнительной добродетели и слово «культура». «Истинно» культурными считались уже не те, кто извинялся, случайно толкнув прохожего, кто что-то читал, знал, умел, но обладатели невидимых алмазов, рассыпанных в глухих недрах невозделанных душ. Культурный ценз был вытеснен и отменен всеобщим правом, а правда, как не без основания заметил Рыбочкин, все чаще оказывалась на стороне силы. Слово «культура» вместе с оговоркой «так называемая» стало употребляться для обозначения чего-то фальшивого, обременительного, тормозящего естественный ход вещей, тогда как создаваемый новой струей вакуум поднимал наверх незрелые, несформировавшиеся, еще находящиеся во власти рефлексов, но вместе с тем полные желания «дерзать» души.
Многие прыгнули тогда выше своих возможностей. Так сложились обстоятельства. Даже не мечтая ни о чем подобном, оказавшись наверху, они мертвой хваткой вцепились в доставшиеся им кресла. Это многое объясняет.
Пожалуй, именно то, что было симпатично в Гарышеве Базанову, оказалось особенно ненавистно Рыбочкину. Мягкие манеры и тихость конкурента он воспринимал как маску, а из всех видов масок эта была ему наиболее отвратительна. Как и Гарышев, интеллигент в первом поколении Игорь Рыбочкин собирал свой «багаж» по крупицам, ощупью, наугад, тайком от всех, с неимоверными трудностями и сомнениями, тогда как гладкость и тихость Гарышева, прикрывающая его «железную сущность», грозили обратить в прах затраченные усилия, а его самого, Рыбочкина, подвести к грани крушения, катастрофы. Если именно эта мягкость и эта вежливость — цель, то зачем мучительные преодоления и поиски? Так что высказывание Рыбочкина о взаимосвязи правды и силы я готов воспринимать как рецидив былого упрека Базанову, польстившемуся на внешнее и обманчивое.
