Триумф. Поездка в степь - Юрий Маркович Щеглов
Почти не сговариваясь, мы пошли в противоположную от желтого дома сторону. Утром, пораньше, двинем к Карнауху, утрясем дела и — обратно.
Уж если меня попутал грех и я не удержался от описания всяких там романтических красот — заката, моря, луны, на фоне которых обычно и происходят любовные сцены, уж если я разогнал, раззадорил свое перо, уж если меня. охватило пресловутое вдохновение, — так не приняться ли мне за поселок, в который приехали мы с Еленой и который был так хорош сам по себе, что не вспомнить о нем нельзя. Правда, я увижу подробно его лишь на следующий день, лишь на следующий день я вгляжусь в лица жителей, лишь на следующий день меня взволнует их своеобразная прелесть, но что из того? Так ли важно соблюдать правила? И мучительный, спотыкающийся лет пера я все-таки сейчас не собью, дам ему свободу, как всадник, спешившись, дает свободу лошади, и та, низко опустив голову, ищет в траве трепетными губами что-то свое, родное.
Поселок приютился на берегу залива — жемчужиной у створа распахнутой раковины. Дома нестройной толпой сбегали к морю, как дети с пригорка, и резко останавливались, не переступив узкой полосы серой крупной гальки. В них обитали смуглые и курчавые люди, называвшие себя гордо — эллинами. По-нашему, они обыкновенные греки. Орудие общения, то есть язык, с помощью которого объяснялись настоящие, коренные, в Афинах или Салониках, они понимали плохо, а об Элладе — своей прародине — той, что за тридевять земель по суше и тремя синими морями по воде, не имели ни малейшего представления. Чужда им Эллада, чужды им Афины, чужда им Греция. Неисповедимы судьбы народов, стран и континентов. И эти же самые судьбы, которые погрузили в пучину океана Атлантиду, спасли эллинов, уберегли их от разных превратностей и за много веков до наших дней определили им новую родину на берегу Азовского моря. Словом, они вполне обрусевшие эллины. И быт у них наш, и беды наши, и радости тоже. И все, все наше. Только называют они себя гордо — эллинами. Ну и пусть называют, если им нравится. Однако и с теми греками, которых случалось встретить в довоенной Одессе на старой Греческой и от которых когда-то повелась смешная присказка: ехал грека через реку, видит грека, в реке рак, — их не спутать. Те греки тоже наши греки, но они все-таки просто греки и приплыли из Греции сюда при царях-императорах, а эти — эллины и появились здесь то ли до скифов, то ли еще до римлян. А кое-кто утверждает, что именно они и есть потомки аргонавтов. Спору нет, приятно сказать о себе: я — эллин, приятно ощущать себя потомком гомеровского племени.
В общем, школьнику, не твердо вызубрившему историю древнего мира, разобраться, где миф, а где действительность, сложно, но факт оставался фактом — народ они почтенный, уважающий себя. И имя-то одно — эллины — чего стоит. Независимое, звучное, загадочное.
Обычаи у них, как я уже заметил, наши, русские, советские. Занимаются они тем же, что и прочий люд побережья, и лишь неистовая черноволосость да круглые, обволакивающие, чуть с грустинкой глаза — подобие свежепосоленных маслин — отличают их от нас, блондинов, шатенов и даже брюнетов.
Да еще это орудие общения — язык, о котором нынче в центральных газетах пишут с утра до вечера. Между собой говорят они гортанно, напористо, с придыханием. Гласные на редкость певучи, мелодичны. Так, по крайней мере, мне послышалось. Отвечают на русском, с южным акцентом — каким-нибудь балаклавским или керченским — мягко, но чисто и внятно. Украинским вовсе не владеют.
Мужчины не блещут красотой, но облик у них значительный. Посадка тела негромоздкая, рыбацкая, трудовая. Лица девушек поражают строгой византийской иконописностью, светло-коричневыми, суховатыми тонами. Толстой, увалистой не встретишь. Коромысла носят легко, идут вслед друг другу — караваном. В длинных черных юбках и синих кофточках в талию. Держатся осанисто, прямо, походкой заявляя: мы-де — недотроги. Законы наши суровы, но это наши законы, и мы их соблюдаем не по принуждению, но по душевной склонности.
Пожилые, много претерпевшие женщины и старухи здесь печальное зрелище. Более печальное, чем у иных народов. Может, потому, что обиды и несправедливости далекого и близкого минувшего на лице женщины всегда проступают ярче, чем на лице мужчины. А у эллинок за двадцать с лишним веков их скопилось превеликое количество. Но может, и оттого, что южные женщины на побережье рано расцветали и рано увядали; увянув, сразу опускались, забывая про свое женское естество. Девушек, женщин — хоть отбавляй, мужчин, стариков мало, мужчины уходят, женщины ждут и не дожидаются. Приласкать их некому, пожилая, особенно без семейного очага, гаснет в короткий срок.
Строят эллины крепкие деревянные и кирпичные просторные, гулкие дома. Улицы аккуратны, с перспективой. Днем выбелены бессердечным морским солнцем. По вечерам воздух холоден, прозрачен. Зелень на участках скудная, ободрана ветром, рвущимся через поселок на волю — в степи.
За домами от околицы и вглубь, напротив Корсак-могилы, змеился узкий песчаный карьер. Из дна его били хрустальные ключи. Хрустальные — менее известного определения не подобрать, потому что вода в них тяжела и массивна на вид, как хрусталь, и огранивает она каждый солнечный луч тысячами сверкающих поверхностей, искру из себя вышибает — больно смотреть.
Остальные приметы жизни показались мне обычными. Они едины во всех бесчисленных наших поселках и городах, потому что жизнь наша везде едина, потребности у людей одинаковы, и удовлетворять их надо одинаково, что, впрочем, делалось самим трудным ходом событий тех лет.
Магазин в центре — коричневое здание, синяя вывеска. В углу рыба, порхающая над остроконечными волнами. Плавники смахивают на крылья, глаз пуговичный, ехидно таращится: слови-ка меня попробуй!
Мы с Еленой безумно везучие. У некрашеной сучковатой двери с тележки, в которую был впряжен ослик, разгружали буханки хлеба. Ослик механически — через равные промежутки времени — стриг ушами и клевал мордой. Бубенцы на сбруе тускло звякали — ему невтерпеж эта ежевечерняя процедура. По воздуху шатался пьяный запах свежей черняшки. Эллинки в темных бахромчатых платках на голове стояли цепью. Кирпичи передавали в торжественном молчании, провожая взглядами. Когда тележка опустела, ослик без понукания тронулся и через два палисадника исчез в переулке. Колеса громко
