Когда взрослеют сыновья - Фазу Гамзатовна Алиева
Но откуда они здесь, у памятника, в этой нарядной толпе? Неужели живы?! Неужели вернулись?! У Аминат закружилась голова, все сдвинулось, смешалось в ее сознании.
«Сынок, — зашептала она, — почему ты остался таким же безусым мальчишкой, каким я проводила тебя на фронт? Ведь так не бывает. Погляди на своих однолеток. У них на головах уже обледенели сугробы. А ты… ты все такой же, прежний… зачем ты пугаешь меня?»
«Да, мать, — услышала она ломкий мальчишеский голос, — мы остались такими, какими ты нас запомнила, какими видела в последний раз… Разве ты можешь представить нас взрослыми, пожилыми, даже старыми, с сединой в волосах, с бороздами морщин?! Нет, и для тебя, и для всех мы навсегда остались такими, какими упали лицом вниз на мокрую от крови землю так далеко от тебя, от этих гор, в том последнем бою…»
Аминат всхлипнула, протянула вперед руки, но… ровный голос директора школы вернул ее в сегодняшний день.
— Друзья мои, мои соотечественники, дорогие мои аульчане, сегодня мы собрались здесь, чтобы открыть памятник погибшим дагестанцам, памятник бессмертия!
Все захлопали. Аминат вздрогнула, с опаской и надеждой покосилась в сторону. Но там, где только что стояли Аминтаза и незнакомая девушка в гимнастерке, снова появились Башир и Узлипат.
— …Когда они прощались со своими семьями, — продолжал между тем выступающий, — они не ждали наград, не думали о бессмертии. Даже слово такое — «бессмертие» — не приходило им в голову. Они спешили исполнить свой долг, сыновний долг перед родиной. — Голос оратора все крепнул, все набирал силу. — И вот сегодня, в этот весенний день, они вернулись к нам молодыми, вечно молодыми. Здесь, на этом памятнике, их имена.
С этими словами он дернул за шнур, и белое полотнище, медленно опадая, открыло взору каждого высеченную из камня скульптуру: горянка с чертами Аминат протянула в небо руки; с широких каменных ладоней стремились в полет юные орлята.
На постаменте памятника золотыми буквами были высечены имена погибших. Семьдесят пять имен. Семьдесят пять жизней. Семьдесят пять сыновей, мужей, братьев, отцов.
Гул рыданий волнами прошел по толпе. Все смешалось. Замелькали цветы, косынки, выбившиеся из-под платков седые космы волос.
Женщины падали на колени, простирали к памятнику руки, сквозь спазмы слез выкрикивали родные имена. Все загнанное глубоко внутрь, за эти десятилетия погребенное под слоем новых забот и бед, выпросталось наружу, закровоточило, как в первые послевоенные дни.
Тщетно директор пытался восстановить порядок. Все было бессильно перед лицом этой всенародной скорби.
Аминат сама не заметила, как очутилась на постаменте памятника, живая рядом с каменной, маленькая рядом с великой, смертный человек рядом с бессмертным символом.
И все, что только сейчас рыдало, причитало, стенало от горя, смолкнув, устремило на нее внимательные ждущие глаза.
То, что не под силу было председателю, в один миг и без всяких усилий сделала она, мать…
— Простите, так много хотела сказать и вдруг все позабыла, — растерянно призналась Аминат, сцепив на груди побелевшие в суставах руки.
Толпа безмолвно и терпеливо глядела на нее.
— Ах да, — опомнилась Аминат, с трудом заглатывая вставший в горле комок, — тут вот слышался шепот, будто это я высечена на памятнике, потому что у меня погибли муж и трое сыновей. Дорогие мои, разве в том дело, сколько у кого погибло. Было бы у горянки десять сыновей, она бы всех до одного послала на фронт. А разве горе матери, потерявшей единственного сына, меньше, чем горе той, у которой погибло трое или пятеро? Как говорится, на том месте, где вырвано дерево, остается зияющая рана. Могилы наших детей, — Аминат всхлипнула, — разбросаны по всему свету. Считайте, сегодня вернулись они к нам, под камень этого памятника. А еще я хочу сказать, — Аминат вскинула голову, молодо блеснули ее глаза из-под седой пряди волос, — горжусь я, что среди наших сыновей, мужей и братьев не оказалось ни одного труса. Смотрите, — голос ее зазвенел, полетел над толпой, — сколько здесь матерей, сколько заплаканных глаз. Но ни одна не прячет глаз! И еще я хочу сказать, почему эти могилы и памятники называют могилами Неизвестного солдата, памятниками Неизвестному солдату! Каждый из них имел имя, достойное того, чтобы быть высеченным на камне. Тридцать лет прошло, а сердце все болит… Так пусть цветущие деревья не испытают града, а родники — камней, давящих на дно. Пусть матери всех стран не седеют в тревоге за растущих сыновей, а невесты не возвращают матерям своих женихов белые платки — свадебный подарок.
При этих словах Аминат глухое сдерживаемое рыдание прорвалось и угасло в толпе — то Хамиз зажала ладонью рот.
И, услышав этот звук, Аминат сбилась, беспомощно опустила голову и как-то обмякла, словно все силы разом ушли из нее. Только слезы заструились по щекам, как дождь.
— Уведи ее, — прошептал Ахмади жене.
— Мама, не надо, не надо, успокойся, — обняла ее Аймисей и осторожно свела с постамента.
Торжественная часть праздника закончилась. Толпа, распавшись на группки, гомоня, двинулась в сад Победы. Этот сад поднялся после войны. В нем было семьдесят пять фруктовых деревьев. И каждое носило имя погибшего.
Цвела черешня. Ветер волнами доносил ее благоухание. И сад издали казался огромным бело-розовым облаком.
Шапи поискал глазами в толпе и наконец увидел Мугминат. Она шла чуть поодаль, утопая по колени в густой шелковистой траве, и то и дело нагибалась, срывая фиалки.
— Мугик, — проговорил Шапи, догнав ее, — ты почему не заходишь ко мне в лудильню? Между прочим, твою кастрюлю я давно починил.
— А-а, — равнодушно откликнулась Мугминат и снова нагнулась за цветком.
— А дно кастрюли даже посеребрил, — похвастался Шапи, пытаясь заглянуть в лицо девушки. Но это ему никак не удавалось. — Так приходи сегодня вечерком в лудильню. Придешь?
— Нет, — неожиданно резко ответила Мугминат.
Шапи оторопел:
— Но почему?
Мугминат отвернулась, помолчала, покусала травинку и вдруг, отбросив свой букет, крикнула:
— Ты бегал за ней! А теперь побегай за мной, если… если я тебе нужна…
И не успел Шапи опомниться, как в траве замелькали ее босые розовые пятки. Туфли на шпильке она предусмотрительно сняла и, убегая, размахивала ими, как флагом.
— Да-а, — пробормотал Шапи, оторопело глядя ей вслед.
А когда даже ее макушка скрылась за зеленью, за далью, за покатой округлостью земли, он вдруг увидел светящиеся струи, которые
