Алексей Кожевников - Том 3. Воздушный десант
— Как вам угодно. Только не обижайте нас. И без того так обижены! Эх! — Кузька смахнул слезу.
— Не обидишь нас — не обидим и мы. Не обижать идем. — И Антон резко повернул разговор. — Немцы в деревне есть?
— Когда уходил, не было.
— А бывают? И у тебя в доме?
— Всяко бывает. Деревня-то хоть и в стороне от большой дороги, а недалечко. Едут, идут возле нас и, случается, заскакивают водицы испить, молоком, яйцами разжиться.
— Веди. На немцев наведешь… — Арсен сделал перемежку.
Дед Кузя (не стану, неловко кузькать старика) торопливо всунулся в нее:
— Господи, разрази меня громом, ежли допущу это!
— Не проси господа. Заслужишь — без него разразим, — проворчал Антон. — Ну, двинулись!
Шли, а лучше сказать — продвигались по-десантски: где пόлзом, где скόльзом, где согнувшись в три погибели. Дед Кузя удивленно всхлопывал ладошками, вскрикивал: «Ну и жизнь! По ровну месту на брюхе!» — и все норовил подняться, выпрямиться в полный рост. Антон, ползший с ним рядом, осаживал его рукой за шиворот и шипел:
— Захлопни рот… молотилка…
Подползли к деревне.
— Теперь надо узнать, есть ли в деревне противник, — сказал Антон.
— Надо бы, надо. Быват он у нас, быват часто, — затараторил беспокойно Кузя, начавший, похоже, раскаиваться, что завел компанию с нами.
— Я могу, — вызвался Федька.
Но Антон будто не заметил этого и сказал:
— Пойдут Кузя и Арсен.
— И опять же по-вашему, пόлозом? — спросил Кузя.
Арсен. А увидят гитлеры: старики ползают на карачках — что скажут?
Кузя. И не станут разговаривать, просто-напросто схватят.
Арсен. Веди, чтобы не схватили.
Старики ушли. Мы спрятались на запущенной, заросшей вишенником усадьбе, спрятались так, чтобы видеть далеко кругом и оставаться незамеченными. В деревне, в садах, огородах было пусто, тихо. Невольно думалось: зря, ни для кого сияет здесь солнце. Побольше бы его к нам в лес. Короткие ноябрьские дни сильно сокращались еще лесом и оврагами, где прятались мы.
Федька наблюдал за одной половиной деревни, я — за другой, Антон иногда пробегал взглядом по всей, а больше занимался каким-то маленьким существом, которое копошилось перед ним, попав в какую-то беду. Антон подсовывал ему травинку и уговаривал:
— А ну, взбирайся на нее, взбирайся! Седлай ее.
Существо не хотело или не могло оседлать травинку, тогда Антон решил вызволить его своей рукой. Но толстые, заскорузлые пальцы не могли ухватить попавшего в беду, были слишком велики.
— Вот оказия, — сокрушался Антон, — велика Федора, но дура.
— Ты про кого? — спросил Федька.
— Про себя. Медведей убивал, немцев убивал, танки подрывал, а вот такой малости не могу.
— Чего?
— Муравья спасти. Попал, бедняга, во что то липкое и не может выбраться.
— Сказал бы сразу мне. Я его одним мигом. Показывай! — Федька подполз к Антону, плюнул себе на палец, сунул им в землю, а затем поднял его. Муравей прилип к пальцу вместе с «болотом», в котором увяз.
— Получай. — Федька протянул Антону палец с муравьем.
— Мне он ни к чему, пусть живет.
Муравья отпустили на сухое. Он быстро-быстро побежал в муравейник.
— Интересно, как он: понимает, что приключилось с ним, или ни бум-бум? — подумал вслух Федька.
— Определенно понимает: побежал-то не куда-нибудь, а к дому, — отозвался Антон. — Все понимают. Птицы тоже, как пойдет артиллерийская стрельба, все с деревьев на землю. И лежат, пока не утихнет артиллерия.
В доме у Кузьки немцев не было. Но в деревне были, постоянно заезжали и забегали пешаком с большой дороги.
У нас с хлебом плохо, даже хуже, чем с мясом. Отобьешь, пригонишь одну только животину — и уже сто — полтораста килограммов мяса. И придет оно на своих ногах, не надо таскать. Трех-четырех животин довольно, чтобы накормить всю нашу бригаду. Конечно, один раз. А где возьмешь столько хлеба? Пекарен, столовых нет поблизости, всяк печет для себя по два-три каравашка. Есть он только у немцев в крупных воинских подразделениях, но добывать его надо большой кровью. Десантники добывали хлеб всяко: громили вражеские склады, облагали хлебным налогом старост, полицаев, кое-что получали от советских подпольщиков из местного населения. А хлеба все-таки сильно не хватает.
Антон. А как у вас с хлебом?
Кузя. И сколько надо?
Антон. Много, каждый день воз.
Кузя. Это надо собирать по всей деревне.
Антон. Вот и возьмись, если хочешь услужить нам.
Кузя. Не выйдет. Я не полицай, не староста. Меня схватят в первый же день.
Антон. А староста и полицаи есть у вас?
Кузя. Без этих не живет ни одна деревня.
Антон. Тогда мы будем с хлебом.
Осторожно, задами, прошли на Кузькин двор. Федьку Антон поставил у передних ворот, наблюдать за улицей, Арсена — у задних, наблюдать за огородами и садами. Меня взял с собой в хату.
Хата бревенчатая, с обширной русской печью и полатями. Когда вошли, в ней была одна старушка. Но по скрипу, шороху, дыханию чувствовалось, что во всех углах затаились люди.
— Мать, пойдем-ка соберем кое-чего, — сказал старушке Кузя.
И оба вышли. Антон за ними. Я прислушиваюсь, приглядываюсь. Вот из-за печки выглянула детская белесая головенка. Ее тотчас схватила за волосы женская рука и дернула обратно за печку. Возня, всхлип. Вот другая детская головенка спустилась с полатей и серьезно, внимательно разглядывает меня. Эту дернуть обратно, знать, некому. Вот высунулась еще голова и еще — всего четыре или пять. А из-за печки пугливо то выглянут, то отпрянут две женщины. Я молчу. Мне не сказано, как держаться, а в таком случае самое лучшее, как на часах, неподвижно и молча. Женщины и ребятишки смелеют, выглядывают сильней. Слышу шепот: «Ма-ам, кто это?»
Тогда я говорю:
— Красноармеец. Здравствуйте, мамаши!.. Здравствуйте, ребята!
Антон и Кузя, вернувшись, застают в хате бойкий разговор. Меня плотно окружили, ощупывают, расспрашивают. Не успеваю отвечать.
— Корзинкин, пошли дальше! — говорит Антон, но тотчас отменяет это. — Нет, не могу, — и садится на лавку. Затем продолжает: — Люди добрые, разрешите посидеть минутку! Пять лет не бывал я дома, а там без меня растут двое таких. — Он пристально оглядел ребятишек и показал на двоих: — Теперь, пожалуй, и мои такими же стали. Погляжу хоть на чужих, если нельзя на своих.
Поманил ребятишек к себе, крепко обнял их и подержал так, затем, прощаясь, обнял всех других и вышел со словами:
— Спасибо, добрые люди! Словно бы побывал дома.
Нам собрали два мешка всякой снеди. Я спросил Антона, разжился ли он солененьким.
— Это в первую очередь.
Антон поманил деда Кузю проводить нас, а когда вышли из дома, попросил проводить его до старосты и полицаев. Мы с Федькой и Арсеном остались в садах распределять снедь по нашим вещмешкам. Вскоре Антон и Кузя вернулись.
— Мне теперь можно до дому? — спросил Кузя.
— Нет, нет, рано еще, рано, — запретил Антон.
— Как — рано? Солнышко закатается. Весь день с вами хоровожусь, — уже явно недовольный, заворчал Кузя. — У меня свои дела есть. Видели мою ораву? Сынов и зятьев на войну замели, а дочери, снохи, внуки — все ко мне, на мой харч.
— Не просись, не могу отпустить, служба не позволяет, — сказал Антон миролюбиво, но твердо и заставил Кузю проводить нас до той лощины, где мы встретились с ним впервые.
Там мы поблагодарили его и отпустили.
Мы снова заявились к Кузе в первую же ночь, настойчивым стуком в окошко вызвали его из хаты во двор. Он вышел и спросил сдавленным шепотом:
— А теперь зачем?
— Нам треба к старосте.
— Вчерась я показывал старостину хату.
— Ты вымани старосту к нам!
Мы знали, что старосты, напуганные партизанами и десантниками, по ночам не выходят из дома на незнакомые голоса и стуки.
У Антона было все обдумано и предусмотрено, Кузя вернулся в хату, захватил там бидончик с чем-то, и пошли. Мы оцепили хату старосты. Кузя постучал в окошко. Из хаты спросили:
— Кто?
— Сосед Кузька.
— Чего тебе, нечистая сила, надо? Приходи завтра днем!
— Завтрева не с чем будет. — Кузя звякнул крышкой бидона. — Слышишь, как в рот просится? До завтрева не удержать ее.
Мы догадались, что Кузя принес самогонку.
Погодя недолго приоткрылись ворота, и Кузя скользнул во двор. Потом наступило долгое ожиданье. Но вот скрип двери, шаги, хмельные голоса, ворота снова приоткрылись, на улицу вышли двое. Антон свистнул, и мы окружили их.
Антон скомандовал старосте:
— Шагай вперед!
Мы вывели старосту из деревни и остановились у какой-то пустой хозяйственной построюшки.
