Анатолий Рыбин - Люди в погонах
Григоренко промолчал, потом взглянул на стол и непривычно засуетился:
— Эх, а пирог-то остывает!
— Нет, ты скажи: большое, да?
— Ну, как тебе объяснить, — пожал плечами Григоренко. — Это не чепе, но все же...
— Все же очень серьезно?
— Да, — сказал Григоренко, пошевелив острыми кончиками усов.
У Галины Дмитриевны часто забилось сердце. Она еще не догадывалась, о чем идет речь, но хорошо понимала, что означает произнесенное мужем это короткое «да». Понимала, но внешне старалась казаться спокойной, ласково говорила:
— Ладно, Петя, ешь. Ты сам всегда говоришь, что главное — бодрость духа.
Григоренко молча взял нож...
После ужина он позвонил по телефону начальнику политотдела на квартиру:
— Прошу принять, товарищ полковник.
— Сейчас? — наслышался в трубке удивленный голос Тарасова.
— Нет, зачем сейчас? Завтра.
— Что у вас такое?
— Неотложный разговор.
— Чепе какое-нибудь?
— Нет. Но дело важное. Надо посоветоваться.
— Добро! Только приезжайте утром до десяти. Позже уеду в подразделения. Как стреляют у Мельникова?
— Хорошо, товарищ полковник. В первой роте невыполнивших упражнений нет.
— Молодцы. Ладно, завтра жду.
Григоренко опустил трубку и подумал: «Интересно, догадался он, о чем будет разговор?» Тут же вспомнил одну беседу с ним. Было это вскоре после заседания партийного бюро, где слушали Крайнова в связи с нашумевшей историей ефрейтора Груздева. Тарасов послушал тогда Григоренко, посмотрел ему в глаза и спросил: «Вы замечаете подводные рифы или нет?» Замполит сразу понял, на что намекает полковник, но от серьезного разговора ушел, отделался неопределенной фразой; «Моряки-то обходят рифы». Но теперь ему стало ясно, что рифы, о которых говорил Тарасов, обойти невозможно, что они уже вот-вот встанут у всех перед глазами.
Григоренко ушел в спальню. Не раздеваясь, лег на спину и долго смотрел на потолок, весь оранжевый от абажура.
2
Утром в половине десятого Григоренко приехал в политотдел. Тарасов уже поджидал его в кабинете.
— Прибыли? Добро! — сказал он, протягивая вошедшему ладонь с короткими крепкими пальцами. — Что там у вас произошло?
— Пока не произошло, — ответил, Григоренко, — но...
— Что значит «но»? Сгущаются тучи, море волнуется?
— Похоже, так, товарищ полковник.
— Плохо, — сказал Тарасов. — Докладывайте.
— О Жогине хочу посоветоваться, — сказал замполит, садясь против полковника.
— Чувствую. Вчера по голосу догадался. Привык вас видеть бодрым и невозмутимым. Даже чересчур невозмутимым. — Тарасов сделал небольшую паузу. — А тут вдруг слышу: не та настройка в голосовых связках. Иной, понимаете, тон.
— Да, — признался Григоренко, — я сейчас вроде спортсмена, который брал препятствие и...
— Остановился, — подсказал Тарасов.
— Нет, не остановился, а просто не взял. Не хватило чего-то. Может, сил, а может, мастерства.
Тарасов задумался.
— Не всякое препятствие можно взять, Петр Сергеевич.
— Тоже верно, — согласился Григоренко и, положив на стол руки, начал рассказывать. Он говорил о действиях Сердюка в первом батальоне, о вчерашней беседе с Жогиным. Полковник слушал внимательно, изредка покачивая головой и шевеля тонкими обветренными губами. Когда Григоренко кончил, Тарасов откинулся на спинку стула и потер пальцами наморщенный выпуклый лоб.
— Значит, «я или он». Это что ж, ультиматум?
— Похоже, так.
— Не слишком ли самоуверенно?
— У него свой расчет, товарищ полковник. «Я» — это командир полка, у которого власть, поддержка сверху. А «он» — это лишь подчиненный офицер, полностью зависимый от того, что напишет ему Жогин в аттестационном листе. И никто из старших начальников не сможет изменить написанного. Было же такое с Травкиным.
— Было, было, — согласился Тарасов. — Но тогда вроде Ликов главную роль сыграл. Да, кстати, вы как-то говорили мне, что статью Травкина в старых газетах нашли. Пришлите, я познакомлюсь. А то Москва человеком интересуется.
— Москва? — переспросил Григоренко. — Может, хотят вернуть в армию?
— Вот этого пока не знаю. Ну, ну, значит, рифы жогинские все-таки не обошли?
— Надеялся. Но...
— Понимаю. А как люди настроены?
— Плохо настроены. Авторитет Жогина в полку падает. Скажу прямо: офицеры не любят его. Звание уважают, должность тоже, а как человека — нет. Беседовал я со многими.
— С кем же?
— С Шатровым, например, Нечаевым, Степшиным...
— И что? Не нравится командир?
— Прямо не говорят, но в голосе, в глазах...
— Вот как. — Тарасов изменился в лице. Светло-карие глаза его сделались колючими. Он сказал посуровевшим голосом: — Нездоровая ситуация. Недопустимая.
— Потому и приехал, — оказал Григоренко. — Я коммунист и обязан откровенно доложить. Своими действиями против Мельникова Жогин настроил против себя почти всю партийную организацию полка. Вопрос об этом может возникнуть на первом же партийном собрании. Нарыв уже созрел, товарищ полковник. Но я знаю характер Жогина и потому...
— И потому побаиваетесь собрания? — спросил Тарасов, стараясь уловить мысли замполита.
— Нет, не собрания боюсь, — ответил тот. — Боюсь, что нам поправить Жогина едва ли удастся.
— Да, характер у него тяжелый. Слушать советы не любит, замечаний не терпит. Это я знаю. Но что же делать? Сдерживать в партийном коллективе здоровую критику неразумно. Она все равно прорвется. Может, как раз эта критика и нужна Жогину. Ведь я могу ошибиться, вы можете ошибиться, а парторганизация не ошибется.
Тарасов поднялся, вышел из-за стола. Григоренко тоже встал. Никогда раньше ему не приходилось так резко говорить о своих командирах. И никогда не переживал он такие тяжелые минуты, будто разговор касался не Жогина и не Мельникова, а его, Григоренко.
Начальник политотдела с минуту стоял молча, думая о том, стоит ли вести речь о собрании, о значении партийной критики. Он хорошо понимал, что такие политработники, как Григоренко, не нуждаются в повторении азбучных истин. Подняв голову и откинув упавшие на лоб волосы, спросил:
— Когда у вас очередное собрание?
— В следующий четверг.
— С какой повесткой?
— О воинском воспитании.
— Придется заменить, — решительно сказал он после небольшой паузы.
Григоренко насторожился:
— Почему?
— Учения предстоят. Сегодня получите приказ. А перед учением повестка собрания должна быть...
— Ясно, — сказал Григоренко. — Значит, вопрос о воинском воспитании перенесем на следующее собрание.
Закончив беседу с начальником политотдела, Григоренко сразу уехал в полк. В степи сгущалась жара. Твердая, будто асфальтированная, дорога тонким шнурком тянулась до самого неба. А сбоку в двух-трех километрах возвышались сырты — желтые, серые, красноватые. На фоне зеленой травы они казались особенно яркими.
Километрах в четырех от городка Григоренко приказал шоферу свернуть влево, к стрельбищу. Замполиту хотелось поскорее узнать, как продолжает стрелять батальон Мельникова. Сейчас было очень важно, чтобы не только первая рота, но и другие показали в стрельбе высокие результаты. Успех этот, конечно, потянул бы не в пользу Жогина. А может, даже охладил бы его, привел в чувство.
Машина пробежала по чуть приметной старой дороге, потом, шурша брезентовым кузовом о молодой кустарник, спустилась вниз и пересекла мелкую, ослепительно поблескивающую на солнце речку. На той стороне, с первой же высотки открылся вид на стрельбище. Показалась решетчатая вышка с маленьким язычком красного флага. Шофер прямо по целине поехал к вышке.
Теперь машина бежала рывками. Местами, чтобы не угодить в канаву, шофер круто сворачивал влево или вправо. Всюду были видны следы старых и недавних учений: окопы, траншеи, противотанковые рвы. Высились холмики свежих и уже заросших блиндажей. Между ними торчали толстые деревянные и железобетонные надолбы. Как они похожи на те, что осенью 1941 года загораживали дорогу фашистским танкам под Москвой. А он, Григоренко, политрук стрелковой роты, вместе с бойцами сидел тогда в узкой противотанковой щели и бросал под вражеские гусеницы тяжелые связки гранат. Кругом все рвалось, горело. От огня и металла, казалось, можно было задохнуться, не выстоять. Но рота выстояла, отбила все атаки.
В конце этого жаркого боя один тяжелораненый солдат, которого Григоренко вытащил из-под обвалившегося бруствера, пересиливая боль, спросил: «Скажите, товарищ политрук, последняя идет война или еще придется страдать людям?» Григоренко посмотрел в бескровное лицо солдата и сказал уверенно: «Последняя, дорогой, последняя». Сейчас, вспомнив этот эпизод, он тяжело вздохнул: «Разве только один солдат — миллионы умирали за то, чтобы никогда больше не повторилась война. Однако горизонт опять в тучах, и тучи наплывают, сгущаются».
Преодолев еще одну канаву, машина остановилась возле вышки. Григоренко вылез из кабины и, приметив неподалеку Мельникова, зашагал к нему.
