Юрий Збанацкий - Красная роса
— Вы что, за деревьями здесь присматриваете? Или вырубаете?
— Сажаем! В первую очередь посадка, культивация. Вырубка — вынужденная необходимость.
— Эти дубки вы тоже сажали? — ухмыльнулась она.
— Эти? Сажали и эти. Только не я, а мой далекий предок. Думаю, при Хмельницком или еще раньше…
— Великаны!. Красавцы какие! — восторгалась Инесса.
— Уникумы! Их здесь были сотни, государством охранялись. Но фашистам, как известно, закон не писан. Уничтожили. Только эта прекрасная семерка и осталась случайно…
Со двора донесся требовательный голос:
— Роланд Яковлевич! Ау, где вы? Идите скорее…
— Уже всполошились. Без Роланда лес не растет… Ну, побегу, спасибо за разговор, думаю, он будет не последним.
Инесса молча взглянула на парня, глаза ее светились.
— А со «стариком» я побеседую… по-своему…
— Только прошу без бесед. Я сама умею с людьми разговаривать.
Роланд перепрыгнул через невысокий штакетник, побежал на голос, а Инесса стояла под сенью великана-дуба и улыбалась. «Ну и люди, ну и мужчины… Если ему что-нибудь от тебя нужно, то соловьем залетным поет, а потом… Не нужны мне ни ваши адресочки, ни шуточные разговорчики…»
Проживала Ольга Карповна в лесничестве, а работала в медпункте соседнего села. Начиналось оно сразу же за Талью, только пройтись запрудой, перейти мост, миновать долину, оккупированную раскидистыми вербами и чернокорой старой ольхой, и уже начинались колхозные кладовые. А там улицей, улицей, потом через овраг, затопленный орешником, бузиной и крушинником, и сразу же — сельская площадь, на площади — магазин, контора колхозной бригады, а дальше в саду и медпункт. Минут пятнадцать — двадцать — и на работе.
— Живу по-европейски, — шутила Ольга Карповна. — Работаю в густонаселенном пункте, а ночевать спешу в городок-спальню, на чистенький воздух, на первозданный покой.
Все успевала делать Ольга Карповна. По дому управиться, навести такой порядок, что у нее все сияло и блестело, сварить, да и не лишь бы что, а выдумывала разные блюда, из газет и журналов списывала рецепты кулинаров, а главное — составляла суровый, по-научному выверенный рацион на каждую неделю, с карандашом в руках подсчитывала калории, необходимые для болезненного своего мужа.
Ивана Матвеевича она обожала. Девичество ее сложилось как-то странно. Она не была обделена природой. Привлекательности не надо было занимать, всем взяла девушка, а смелости и решительности — как отрезано. Как ни подступались к ней однокурсники, даже и с других факультетов хлопцы не обходили вниманием, а ей хоть бы что. Словно и не парни они, а она — не девушка. Все внимание — науке, все свободное время — книгам, театру, ни минуты делам личным. Так и институт закончила. Ей советовали найти кандидата в мужья из киевлян, быстренько оформить брак и остаться в Киеве, а она этим не прельстилась. Поедет туда, куда пошлют, а «кандидаты» ей пока что не нужны.
«Кандидат» объявился в самом глухом месте, в лесном поселении, да и не сразу. Сначала он стал ее постоянным пациентом. Его недуги и болезни были определены известными киевскими профессорами, она сама, хотя еще и не имела достаточной практики, полностью подтвердила диагноз, лечение тоже было назначено без колебаний. Лесной озон, чистый воздух как основное лечебное средство — все это имелось в избытке, а вот некоторые препараты нужно было вводить с помощью шприца и иголки. Колола сама, делала это умело. А пациент во время каждой такой несложной операции смущался. После укола, чтобы загладить смущение, Иван Матвеевич начинал шутить, разговаривать, темы для бесед находились всегда интересные, с особенным увлечением говорил Иван Матвеевич о лесе и его богатствах.
Началось все с лекарственных трав. В то время Ольга Карповна еще не была сторонницей фитотерапии. В институте некоторые из научных светил защищали лекарственные растения со страстью, а большинство отзывалось скептически, над сторонниками «травяной» медицины многие в кулуарах посмеивались и называли их чудаками.
Иван Матвеевич, жрец лесов, постепенно ее перевоспитал. Он так зажигательно и убедительно рассказывал о каждой лекарственной травке, цветочке или деревце, корешке или ягодке, доказывал ей, сколько в них таится тех или других витаминов, химических элементов, необычных соединений, животворных веществ, что она не могла ничего возразить.
Все чаще они прогуливались, сначала поблизости, потом ходили и ездили в дальние походы, и столько интересного, невиданного, необычного он ей показал и раскрыл! Новыми, более мудрыми и более добрыми глазами она смотрела на каждое растение в лесу, на каждый цветок, на каждую травинку. А потом и на животных перешла ее любовь. Лес жил своей таинственной, такой прекрасной жизнью, в нем проживали дивные и, по глубокому убеждению Ивана Матвеевича, благородные животные.
Как-то он приболел, и она проведала его. Застала в его доме все в образцовом порядке, но сразу же ощутила: порядок полный, а тепла нет. Она знала: тепло в дом может внести только женщина. И он прочел ее мысли.
— Холодные стены в моем доме, Ольга Карповна?
— Холодные, — вздохнув, призналась она. — И медицина бессильна их утеплить?
Ей послышался в этом намек. Она покраснела, но сказала откровенно:
— Только женщина может их согреть, Иван Матвеевич.
У нее как-то странно стиснуло сердце в груди. Она увидела перед собой уже не пациента, к которому привыкла так, как привыкают к ближайшим соседям, родственникам, — перед ней был он, тот единственный, которого каждая женщина ищет и ждет. Вспомнила: у него есть ребенок, и снова зашлось сердце, но уже болью, и сразу же поблекло все вокруг.
— Вернется ваша… все устроится… — вяло проговорила она.
— Не вернется, — сказал он твердо и даже сердито. — Ее отпугнуло то ли мое ампутированное легкое, то ли лесные чащи. Нашла более достойного и более здорового. Что же, закон естественного отбора… Дочь так и не увидел…
— Еще увидите…
— Не знаю…
С того времени они оба, даже не осознав как следует, что произошло, потянулись друг к другу.
Как-то, то ли всерьез, то ли в шутку, он ей сказал:
— Совсем я одичал в холодных стенах.
— Сами виноваты…
— Нет, Оленька, виноваты вы…
Он впервые назвал ее вот так, и она поняла, что время пришло. Вспыхнула, опустила голову, удивилась:
— В чем же моя вина?
— Не хотите согреть мой дом…
Она покорно склонилась ему на грудь. Так все просто и естественно получилось. И осталось оно, то первое признание, для них обоих драгоценной реликвией.
Счастливо сложилась их жизнь, одно печалило и огорчало: не было детей. Об этом почти не говорилось вслух, а думалось часто, но никогда не жаловались на свою судьбу. Со временем и это отошло, годы стали налегать на плечи, работа и общественные, да и домашние хлопоты забирали все время, думать о том, чего не случилось, жалеть о том, чего не было, уже не приходилось.
…Ольга Карповна ждала возвращения своей случайной квартирантки, а та где-то задержалась. Ждать было некогда, и она, не запирая дверь на ключ, вышла из дому.
Девушку увидела неожиданно, как только вышла в долину и прошла мимо низко склонившихся ив. Та стояла на мостике, проложенном через мелководное русло. Сначала даже и не подумалось Ольге Карповне, что это она, ведь пошла в контору, а оказалась возле речки.
Услышав сзади чьи-то шаги, Инесса испуганно оглянулась.
Ольга Карповна так и утонула в ее больших серо-синих глазах и вдруг встревоженно вздрогнула: где она видела эти глаза, это неповторимое выражение печали и задумчивости?
— А я тебя ждала дома.
— Я еще не окончила разговор… — подняла виновато девушка глаза.
— Бегу на работу. А ты, Инна, заканчивай свои дела и иди домой. Будь как дома.
— Я вам так благодарна…
Они разошлись. Ольга Карповна через мостик заспешила к дороге, ведущей из села, а Инесса побрела назад, в контору.
Отойдя на сотню шагов, Ольга Карповна вдруг остановилась, пораженная: она вспомнила, кому принадлежал тот взгляд, то неповторимое выражение глаз. «Неужели?..» — подумалось ей. Только вздохнула. Подуматься может все что угодно!..
Над Талью рассеивалась утренняя дымка. Инесса нырнула под широченную, похожую на палатку, крону дуба-великана. У нее вдруг возникло желание высказать отцу все, хоть чуточку испортить ему тихую идиллическую жизнь. Все его так ценят, так уважают: «наш старик», милая женушка пыль с него сдувает, он себе и живет… не горюет. Первую жену бросил… от родной дочери откупился жалкими алиментами.
Бунтовала ее душа, мысли вихрились, все ее существо жаждало бури, она готова была к трудному, даже неравному бою, но чем больше об этом думала, тем понятней ей становилось, что во всяком случае теперь она на это не способна. Потому что кто разберет, кто поймет этих непонятных предков. Мама намекала, что отец бросил их из-за «какой-то», а эта «какая-то» твердит, что мама бросила отца в самое трудное для него время. Что же получается? Она ему изменила, оставила беспомощного в безнадежном состоянии, в котором даже чужих людей не оставляют?
