Лев Правдин - Берендеево царство
На столе лежала моя родная комсомольская газета. Да, на второй полосе крупный заголовок: «Когда отстают обозы» — и под ним все то, что было отрезано от моего очерка о первой борозде. Слово в слово. Но ведь все это было только в первый день работы. Сейчас все экономии почти бесперебойно снабжаются и продуктами и горючим, и в овраге насыпана дамба. Зачем же ворошить старье? Никакой пользы делу это не приносит, и, наконец, это просто непорядочно.
— Сволочи! — вырвалось у меня.
— Почему? — Потап даже отклеился от печки.
— Старую статью поместили. Устарелую. Кому от этого польза? Кому?
— Ничего. На старых ошибках тоже учатся, чтобы не допускать новых. Тем более, что ты тут здорово заострил вопрос насчет ослабления бдительности.
Такого вопроса я не заострял, это уж они от себя. Мне и в голову не приходит такая явно нелепая мысль, а у Потапа она из головы не выходит. Разве мог Ладыгин предполагать, что враг нам напакостит именно в этом овраге. Ведь дамбу, которую насыпали после того случая, тоже можно разрушить. Нет, я не мог бы обвинять Ладыгина и только его одного. Мы все виноваты в равной степени. И я должен выступить сегодня на активе и сказать все это. И не только для того чтобы защитить Ладыгина, — он и сам не даст себя в обиду, — я просто обязан сказать то, что считаю правдой.
— Ты что же, против своей газеты пойдешь? — угрожающе спросил Потап.
— А если газета ошиблась?
Но он продолжал угрожать:
— Не советую. Все-таки орган обкома комсомола. И еще учти, что бюро райкома согласилось с выводами комиссии. Значит, у Сироткиной то же мнение, что и у газеты.
Я решил последовать его угрожающему совету только отчасти: выступать не буду, а просто дам справку, чтобы никто не думал ссылаться на газетную статью, которая просто опоздала со своими обвинениями.
Как бы поняв мои намерения, Потап посмеиваясь и совсем уж миролюбиво посоветовал:
— Я ведь тоже молчать не буду. А со мной спорить не берись, забью. Ты это знаешь. Написать так, как ты, художественно, я не смогу, а в споре всегда мой верх будет. Даже если ты прав. И ты это знаешь.
— Ты думаешь, это честно? — спросил я.
Он ответил очень убежденно.
— А это уж пускай побитый думает, как хочет.
7В театр я пришел заранее, чтобы занять место получше. У входа и в зал сидели две девчонки из райкома комсомола, регистрировали прибывших. Мое появление почему-то их очень оживило, они зашептались, захихикали, а когда Елена Николаевна прикрикнула на них, они просто начали давиться от смеха.
— С чего это вас разобрало?
Елена Николаевна взяла меня под руку:
— Тут болтают про тебя… будто ты и Сироткина… Вот еще выдумали.
Ага. Уже пошло по городу.
— А что выдумали? — спросил я, глядя, как стыдливо начинают алеть ее щеки.
— Да глупости, ты не обращай внимания.
— Почему глупости? Верно. Целовался я с ней. В номере. Ну и что?
— Вот и ты болтаешь чего не надо. — Она махнула рукой и начала поправлять свои белоснежные манжетки.
— А вы ее спросите, Сироткину. Она подтвердит.
Елена Николаевна взглянула на меня с брезгливым недоумением, как на подвыпившего, и поспешила затеряться среди участников собрания, которые предупредительно расступались перед ней.
Я подмигнул девчонкам:
— Вот она, наверное, никогда не целовалась.
Они испуганно шарахнулись. А мне все равно, что они про меня подумают. Только бы меня сейчас никто не задевал, кажется, я дошел до точки и даже перестал понимать шутки. Дальше идти некуда. А главное, я чувствую, что теряю над собой контроль, а это уж совсем плохо. В таком состоянии я способен на поступки, в которых потом сам буду раскаиваться. Я поспешил уйти в зрительный зал. Тут как раз и подоспел Володька Кунин, пока еще не утвержденный секретарь райкома комсомола, но уже задирающий свой тонкий нос.
— Молодец, — одобрительно проговорил он и даже положил руку на мое плечо. — Правильно заостряешь, принципиально…
— Пошел ты, знаешь куда!..
Тонкий нос сделался еще тоньше. Я прошел мимо и сел на первое, какое попалось, свободное место. Теперь я почувствовал себя спокойнее и даже ощутил легкое угрызение совести: Володька-то, в чем он виноват? Ладно, пусть не важничает. Но совесть — она как ночная мышь, если уж начала подтачивать твое сознание, то ее ничем не остановишь. Она не даст тебе задремать. А тут еще мимо меня прошел Ладыгин и одобрительно помахал мне рукой. Не может быть, чтобы он не прочел мою статью. Прочел и все понял. А может быть, он просто увидел меня и понял только мое состояние? Спасибо ему и за это. Самое главное — это уверенность в себе, а еще лучше — бесповоротная вера в свое дело.
О-хо-хо, до чего возвышенные мысли! Это не иначе, как последствия всей чепухи, которой я поддался после глупой статьи. Нет, наверное, раньше, после пожара и похорон. Или еще раньше? Да, это началось, как только я потерял Тоню. Все начинается с любви. Странная штука человек, странная и сложная. Трудно в нем разобраться. А надо, тем более что я теперь уже твердо решил написать книгу о своих товарищах. Тяжелая задача.
Вот снова что-то возвышенное. Оставим это, тем более, Алексин уже постучал по графину с водой, и этот тонкий звук заставил притихнуть весь зал. Слово предоставляется руководителю комиссии товарищу Сироткиной.
На трибуне Глафира. Мне видна только ее зеленоватая блуза, похожая на солдатскую гимнастерку, античное лицо и спокойный, уверенный взгляд. Один ее вид подавляет всякое желание спорить с ней. Она всегда была такой. Я помню ее выступления на наших ячейковых собраниях: если надо было кого-нибудь пробрать, делала она это беспощадно. Никогда ни за что не агитировала, а просто объявляла: «Это надо, и точка», никаких рассуждений не полагалось. Ее доклады о международном положении звучали как призыв к немедленному и всеобщему восстанию за мировую революцию. Но мы-то тогда с ней спорили, да еще как!
После доклада, в перерыве, когда я в театральном буфете пил свежее пиво, меня кто-то осторожно тронул за рукав. Я оглянулся: Елена Николаевна. Подтянутая, чистенькая, среди буфетного, хотя и сдержанного, но все же в меру вольного мужского разгула.
— Товарищ Сироткина тебя просит.
— Сейчас, — ответил я, показывая кружку, — вот допью.
Она пожала плечами и пошла среди мужчин, которые предупредительно уступали ей дорогу, галантно, как шляпы, прижимая кружки к груди.
Торопливо допив пиво, я отправился за кулисы. Глафира сидела на диване в кабинете директора театра и разговаривала с какой-то маленькой женщиной. Я видел только спину этой женщины, обтянутую белой, пожелтевшей от старости и плохо заштопанной шалью так туго, что были заметны угловатые лопатки, и ее светлые волосы, небрежно подобранные на затылке в тощий узелок.
В тесном кабинете директора театра толпились какие-то люди.
— Вот он! — ерзала Глафира. — Узнаешь?
Маленькая женщина вздрогнула всей спиной и медленно повернула свое лицо. Горячие, как бы расплавленные глаза в черных кругах теней, длинный прямой нос, скорбно изломанные пухлые губы: Вера. Я ее не сразу узнал, хотя, как мне сначала показалось, она не очень изменилась. Только ее взгляд: раньше он был растерянным, а теперь стал настороженным и чуть-чуть насмешливым, как будто она спрашивала: «А ну-ка посмотрим, что из этого всего получилось?»
— Да, — ответила она, вкладывая в мою ладонь тонкие горячие пальцы, — все такой же. Хотя и вырос. А ты меня узнал?
Жизнь не скупится на сюрпризы, выбирая самые неожиданные.
— Вера!..
— Смотри-ка, вспомнил!..
Голос негромкий, как будто раздраженный и даже требовательный, я его сейчас же узнал, и на меня внезапно нахлынуло то старое, забытое чувство, которое тогда убило все очарование первой любви. Убило сразу, в одну минуту. И надо же было Глафире устроить эту нелепую встречу, похожую на сцену из плохого спектакля, на которую зрители даже и не обращают внимания, занятые своими делами.
Но Глафире этого показалось мало. Она бесцеремонно и, как мне показалось, злорадно начала ворошить это никому не нужное старье:
— Знаешь, Верка, а ведь он все забыл. Сам признался. Все начисто…
— Я так и думала, — сказала Вера, и на ее темном иконописном лице нежно зарозовел длинный нос. — Отчаянно ты тогда меня разыграл.
Разыграл. Неужели она и в самом деле так думает?
— Нет. Конечно, у тебя и в мыслях этого не было, чтобы надо мной посмеяться, — продолжала Вера. — Это я так сказала. Сама я себя разыграла. Жила без любви и жила, и уже начала привыкать. А потом, когда полюбила неизвестно кого да когда поняла, что обманулась, вот тут мне стало страшно. Без любви страшно жить. Вот и…
— А я и не знал, что ты в нашем районе, — сказал я, чтобы уйти от ненужных воспоминаний.
