Владимир Корнилов - Семигорье

— О том и я, — сказал Василий. Он чуть натянул вожжи, и Майка, вздёрнув голову, пошла напористой рысью.

Плыли назад по обочинам синие тени и слепящие полосы освещённого солнцем снега. Лес то смыкался над дорогой высокими засугробленными воротами, то расступался и светил полянами, открытым небом. Это быстрое движение по лесу, яркий морозный день, дорога, ведущая к дому, настроили Ивана Петровича на редкую для него мечтательность. Он на время ушёл от забот, отдался движению и душевному покою.

«Солнце на лето, зима на мороз, — подумал он, ощущая влажными веками глаз и губами летящий навстречу холод. — Но всё же на лето! — думал он. — Нет, уж теперь-то он освободит хоть половину тёплых красных деньков и посидит с удочкой на реке! И груздочков посбирает по молодым липнякам с Алёшкой; Елена, наверное, тоже не откажется побродить…» О жене он думал всё ещё с чувством некоторой виноватости, хотя после Ленинграда Елена Васильевна с головой ушла в общественные заботы и в семье установился вполне сносный житейский мир. И помог этому не кто другой, как Алёшка.

Мысли Ивана Петровича перекинулись к сыну, он думал о нём с непривычной нежностью и видел перед собой высоким, молчаливо-внимательным и чуть сутулящимся от застенчивости. В Алёшке проглядывало уже что-то серьёзное, и Иван Петрович ловил себя на том, что ищет духовной близости с сыном. Его торопили запоздалые отцовские чувства — он остро чувствовал, что сыну недолго осталось жить рядом.

— Василий Иванович! А что Алёшка мой, как на ваш глаз? — он спросил, не устояв перед желанием узнать, что думает о его сыне Василий. Иван Петрович не забыл урок, который преподал ему и Алёшке этот по-крестьянски спокойный и рассудительный человек.

Василий был занят дорогой — навстречу им, в город, шёл обоз: лошади качали заиндевелыми мордами, мужики-возницы в подпоясанных полушубках шли рядом с санями, придерживая укрытую тяжёлую кладь. Только когда по неровной обочине миновали обоз, и дорога освободилась, и Майка легко и свободно пошла по накатанной колее, Василий Иванович ответил:

— Парень совестливый. Может, и оступится где, но подымется. Человеком будет, так думаю…

Второй раз за эту поездку Иван Петрович слышал доброе слово о сыне, и второй раз ему было приятно его слышать. «Алёшка действительно растёт с обострённым чувством справедливости, — думал Иван Петрович. — Это хорошо. Но это и трудно! Очень трудно, особенно если на пути окажутся деятели, подобные Стулову. Рано или поздно окажутся. Даже в нашей справедливой жизни за справедливость приходится драться. Вот и нынешний вызов обернулся вызовом Стулову. А ведь я не хотел этого! Не хотел, а не смог.

Работать теперь будет труднее. Это уж так: при подобном отношении любые мелочи вырастают в принципы!

И всё-таки, пока есть Степановы, Стуловы не страшны…» Иван Петрович подумал об Арсении Георгиевиче и возвратился к тому уверенному настроению, с которым выехал из города. Правда, в глубине души осталась тревога, но Иван Петрович отнёс эту едва ощутимую в глубине тревогу уже не к повседневности. А к общим земным заботам — он слишком хорошо знал, что вечного на земле нет…

8 марта мы поздравляли всех наших девчонок с женским праздником. «Дорогие наши женщины!..» Смешно, верно? Какие они женщины?! Ха-ха… Хи-хи… Сегодня косичка слева, завтра косичка справа. А носы у всех кверху и ждут, когда мальчишки поздравят!

А в общем-то получилось, хотя в классе всего восемь мальчишек и двадцать четыре девчонки. Каждой вручили блокнот с карандашом и зелёную сосновую мохнатую лапу. Лапу придумал я, блокнот — Вася Обухов. Юрка Кобликов презрительно всё отверг. «Телячьи нежности! — сказал он. — Алёшка, как новый староста, выдаст речь, и конец делу». Бюрократию Юркину отвергли. Но не в том суть. Я вручал блокноты и ветки сосны девчонкам и подошёл к Ниночке. И вдруг так смутился, что как столб стоял перед ней и от смущения кусал губы. Нина смотрела на меня лучистыми, как у Юрочки, глазами и, казалось, ждала от меня каких-то особенных слов. А еле выдавил из себя даже те слова, которые говорил всем…

А сегодня, на переменке, из своего класса выбежала радостная и возбуждённая Зойка, оттащила меня в угол, к окну. «Это тебе, Алёша, — сказала она, как будто торопясь. — У тебя рождение, и хочу, чтобы ты скорее услышал весну! Сейчас не разворачивай, потом развернёшь…» И убежала.

Я отвернулся от всех, распечатал трубочку из газеты. В трубочке была тополевая ветка, а на ветке только что родившиеся живые, зелёные листья!.. Вот они сейчас передо мной, на столе, в стакане с водой. Я вижу, как на своих будто запотевших ладошках они держат крохотную весну и слышу слабый запах тополевой смолки. За окном — высокие мартовские снега, в сугробах заборы, а у меня в комнате живые листья и запах весенней смолки — ещё одно Зойкино чудо! А я даже не поздравил Зойку с 8 Марта. Не сказал ей даже тех слов, которые говорил всем! Ну, отчего так?..

Наверное, всё оттого, что у каждой души есть руки. Маленькие руки-усики, которые ждут и ловят руки-усики другой души. Как усики валентности у химических элементов, они соединяются вовсе не с каждой душой, а только с определённой, у которой валентность совпадает. Вот руки-усики моей души почему-то не хотят брать руки-усики многих девчонок, которые вокруг. Вот и с Зойкой так. Она чу до-девчонка! Но соединяются наши души только каким-то одним, дружеским, усиком. А у любви валентность, ну, не меньше, чем пять, может, и десять! И все они, руки-усики моей души, трепещут и тянутся только туда, где Ниночка…

ЛЮБОВЬ

Дивно хороши у Ниночки волосы! Жизни не пожалел бы — только тронуть завитки, почувствовать их, наверное, ласковую, как речная вода, упругость. Алёшка смотрит на Ниночку, и каждое движение её ему в радость. Всеми чувствами он там, рядом с ней. Он почти не слышит голос учителя, не вникает в длинную формулу, которую с весёлым старанием выводит мелом на доске Лена Шабанова. Он не знает, когда и как случился великий переворот в мире, но твёрдо знает, что мир переменился — в эту зиму, из снегов и морозной стыни, пришло к нему тепло от всех затаённой любви.

Ниночка наклоняет голову, волосы её как живые набегают на ухо, маленькая мочка, с давним проколом для серьги, попадает в бьющее через окно солнце, трогательно краснеет. Алёшка знает: многие семигорские девчонки прокалывают себе уши для серёжек, но не носят их по той причине, что серёжек у них нет. Девчонки надеются, что кто-то добрый и ласковый, тот, кто изберёт их в невесты, непременно подарит им сверкающие серьги, и уж тогда-то сразу они и проденут их и закрасуются! Алёшка мечтает обрадовать Нину серёжками. Если бы не робость, не страх: как-то отнесётся она к подарку? — он написал бы Ольке в Ленинград, Олька выслала бы ему лучшие в городе серёжки!

Алёшка видит, как щурится Ниночка от яркого света, как пружинисто дрожат выше её щеки ресницы, и до отчаяния завидует, что солнце на виду у всех трогает Ниночкину щёку.

Рядом за тесной партой томится Юрочка. Вздыхает, ворочается, мешает мечтать и смотреть на Ниночку. Алёшка толкает его плечом, Юрочка отвечает холодным презрительным взглядом.

После дней вольницы и памятного собрания их дружба как-то сама собой переросла в молчаливое и упорное соперничество. Алёшка старался быть во всём лучше, и Юрочка это видел. С обидным равнодушием он позволял Алёшке стараться и быть лучше. Но когда впервые открыто они столкнулись на городском лыжном кроссе, он победил. Победил легко, с блеском, как мастер недоучку! На десятикилометровке, обгоняя Алёшку, он пронёсся мимо, как метельное облако, гонимое ветром!

После финиша подошёл с лыжами на плече. Густые его волосы индевели, как в мороз грива скакуна, глаза сияли блеском мартовских настовых снегов.

— Ну, как? — спросил он. — Сорок восемь? Неплохо. Если бы не мои тридцать семь!.. — Он смотрел вприщур, с холодным торжеством. Переложил лыжи с плеча на плечо, вздохнул, будто сожалея. — Вот так, претендент…

Перед стартом Вася Обухов, ободряя Алёшку, сказал: «Ну, Полянин, всё цивилизованное человечество надеется на тебя!..» Юрочка слышал это.

Тяжело переживал Алёшка неудачу. Он поклялся победить Юрочку летом, в беге, и начал, не дожидаясь тепла, готовиться к поединку: с часами на руке каждое утро пробегал замеренную километровку по лесной, измятой лошадьми, дороге. Юрочкино время было известно всем: две минуты пятьдесят восемь секунд. Алёшка начал с трёх двадцати пяти, за месяц подошёл к трём восьми, чувствовал в себе ещё достаточный запас силы и был убеждён, что Юрочку теперь победит. Единственное, что мешало ему жить предстоящим поединком, — это Нина. Сама того не зная, она до невозможности осложнила его жизнь, и прежде всего его отношения с Юрочкой. Если бы он ничего не знал о друге! Но Юрочка открывался перед ним, доверял ему свои чувства, свои страдания и радости. И выходило так, что доверие друга он поворачивал против друга. Всеми силами Алёшка старался не выдать своей любви. И всё-таки очень скоро Юрочка догадался о его чувствах. И почему-то встревожился. Замкнулся, стал подозрителен, с ревнивой неотступностью наблюдал за каждым его шагом и взглядом.