Михаил Стельмах - Четыре брода
В машине зазвенело стекло, и, неестественно крутнувшись, она с дороги влетела в пшеницу и остановилась.
Хлопают дверцы, из них опрометью выскакивают двое военных в черном и толстяк в штатском. Он, как пловец, вытянув руки, ныряет в пшеницу, а военные, быстро сориентировавшись, привычно прикладывают к животам автоматы и веерами вгоняют очереди в лес, из которого выбегают партизаны. Еще две очереди, затем свист пуль, перестук «максима» и отчаянный вскрик падающих гитлеровцев. Чигирин первым наклоняется к убитому, поднимает перегретый автомат и видит, как у вояки ниже ломаных молний на петлицах медленно стекает кровь.
А штатский все еще, будто утопающий, барахтается в пшеничных волнах и не может выбраться. Но и он, истошно завопив, клонится, оседает в колосья, а руками намертво зажимает две горсти пшеничных стеблей.
— Вот и есть начало! — говорит Сагайдак, медленно подходя к убитому, и покачивает головой: надо же было тебе из-за этих двух горстей пшеницы тащиться в такую даль…
Партизаны, кроме близнецов, оставшихся около пулемета, бросаются к машине, где, свесив голову, лежит, тоже в черном, водитель. Льняная чуприна закрыла его лицо, закрыла для него мир. Саламаха из-под носа у Ивана Бересклета выхватывает новенький парабеллум, что лежал на переднем сиденье.
— Нечестно так, — недовольно говорит Бересклет и вытягивает из машины огромный, с медными замками, портфель. — Меняю не глядя.
— Нашел глупее себя. То кусок разукрашенной кожи, а это оружие!
— Что же в нем? — не терпится младшему брату Максиму.
Иван щелкает замками, достает плотные, с гербами, бумаги и удивляется:
— Смотри, баронские! И духи есть, французские!
— Скорее в лес! — торопит Сагайдак.
На небе прорезается вечерняя заря, и вечер не торопясь начинает кропить росою землю. И сегодня, впервые за все эти дни, Сагайдак чувствует какое-то облегчение и от вечерней зари, и от росы, что и теперь не забывает обездоленную землю. Что ж, начало есть начало, теперь должен думать о большем. Людей, людей надо собирать. А где достать мины, взрывчатку, детонаторы? Тогда и черный шлях, и железную дорогу можно было бы взять под партизанское наблюдение.
— Скорее, хлопцы, в лес! — торопит Сагайдак.
— Хотя бы машину осмотреть и что-то решить с нею, — с сожалением говорит Саламаха.
— Может, на баронскую кожаную подушку позарился? — насмехается цыганистый Иван Бересклет.
— Мне и на торбе с травой хорошо спится.
Партизаны влетают в лес, где их нетерпеливо ждут Роман и Василь. Саламаха великодушно протягивает им флакон с духами:
— На двоих. Французские! Именно вот такие и любили в нашем селе.
Близнецы пренебрежительно отмахиваются отдухов, хватаются за пулемет и вмиг забрасывают его на тачанку.
— Молодцы, хлопцы, хорошо поработали! — хвалит их Сагайдак, прислушиваясь к онемевшей дороге. — А сейчас правьте к вашему приселку.
— Это ж зачем к приселку? — забеспокоился Чигирин и бросил взгляд на звездное небо. — До утра не успеем заскочить в леса.
— Должны опередить время и успеть! — твердо говорит Сагайдак.
— Зачем же такая спешка?
— Из приселка надо прихватить пушку, а то, чего доброго, ее хозяин сам начнет попусту тратить снаряды. А нам они вот как нужны. Завтра гитлеровцы будут заняты похоронами барона, послезавтра непременно нагрянут в леса.
— Да, наверняка полезут, — соглашается Чигирин. — Тогда пушка и пригодится нам. Хотя бы для переполоха.
— Вот и я думал о переполохе, — насмешливо хмыкнул Сагайдак.
— По коням!
— Разрешите нам махнуть вперед! — молодцевато вытянулся перед командиром Роман Гримич и кивнул на Василя: — Мы знаем, в чьей клуне ночует та пушечка, вот и прихватим ее до вашего приезда.
— Мотайте! — залюбовался парнями Сагайдак и словно увидел свою молодость в червонном казачестве. Эх, пролетели твои весны, и уже седина, как спелое жито, ниспадает на глаза. А кажется, и не нажился… Нашел время для грусти. Фашиста надо бить! Еще Геродот писал о скифах: «Ни одному врагу, напавшему на их край, они не дали спастись». Вот так-то.
Через минуту ударили копыта, заскрипели колеса, замелькали гривы коней, и партизаны под Чумацким Шляхом помчались к броду.
Обогнав всех, не выехала — вылетела тачанка близнецов, которую партизаны прозвали колесницей Ильи-пророка.
— Вот едут, даже оси горят! — позавидовал Иван Бересклет. — Не я буду, если не разживусь такими лошадьми! Слышишь, брат?
Теперь Сагайдак и Чигирин, свесив ноги с грядки, сидят плечом к плечу на возу невозмутимого Саламахи и вполголоса советуются, как им послезавтра встретить врага.
— Дорогу к лесу надо заминировать, — говорит Сагайдак.
— Да, надо, — соглашается Чигирин и кресалом высекает из кремня огонь. — Только чем?
— Хотя бы обманом, — подсмеивается Сагайдак. — Как, ты на это?
— Обманом? — взвешивает и в мыслях, и рукой это слово Чигирин. — Сколько мы знаем друг друга, не слыхал от тебя об обмане. Говори, что придумал.
— Сделать видимость, что дороги заминированы.
— И это дело при нашей бедности, — не торопит Чигирин и снова высекает из кремня искры. — Какой вечер хороший.
— Славный. Земля и небо дымят, а звезды светят.
— Да, светят, — даже вздохнул почему-то Чигирин. — А житечко осыпается. И доля чья-то осыпается… С чем только послезавтра столкнется наша судьба?.. — словно сам с собою беседует он. — Три дороги ведут к лесу. По двум не везде пройдут машины, значит, пойдут они по средней. Вот там, возле впадины, притаившись в лесу, и встретить бы фашистов.
— Как совпадают наши мысли, — будто удивился Сагайдак. — Рисуй дальше картину.
— Рисую. Каким-нибудь пеньком «минируем» дорогу, протянем пару проволочек, — кто будет ехать, остановится. Потом, может, и столпятся все возле нашей выдумки, а мы из засады и чесанем, чем сможем. Главное тут — внезапность. Вот и выбрал я наилучший вариант.
— А второй какой? — повеселели глаза Сагайдака.
— Снова надо внезапность брать в союзники. Не остановятся фашисты возле нашей «мины», пропустим их вперед и ударим с тыла. А пока они придут в себя, скроемся в лесах. Вот и ищи ветра в поле. Какую же ты пушку нашел?
— Малого калибра.
— Может, даже придется подпустить фашистов к нашему копай-городку и там их накрыть огнем, — тихо сказал Сагайдак, а сам подумал: «Какое несоответствие между этим вечером и послезавтрашним, который унесет не одну жизнь…»
Перед самым приселком близнецы придержали своих златогривых, по теням деревьев и колодезных журавлей подъехали к Оксаниной хате. Василь на ходу соскочил с тачанки, сразу же шмыгнул во двор, обошел дом с торца и постучал в окошечко боковушки. Вскоре из него высунулась взлохмаченная голова Стаха.
— Не досмотрели сна, дядько? — тихо засмеялся парубок.
— А-а, это ты, ветровей! — усмехнулся человек. — Чего тебе на ночь глядя?
— Одолжите, дядько, свою пушку, мы на ней сыграем польку фашистам.
— Тоже мне музыканты! Сагайдак прислал?
— Эге ж. Так где ваша Василиса Прекрасная? В сене или в соломе?
Стах покосился на двери боковушки, из оконца выскочил в огород и осторожно пошел с Василем в старую клуню. Раскрыв ворота, они быстро освободили пушку от соломы и уже вместе с Романом выкатили на подворье. Тут Стах посмотрел в даль, освещенную лунным светом, и вздохнул.
— Чего вы, дядько, загрустили? Жаль чужое добро отдавать? — прыснул Роман.
— Вот бы сейчас, хлопцы, из этой бандуры ахнуть по тем полицаям, что на колокольне засели!
У Романа сразу же загорелись глаза.
— Вот и ахнем прямой наводкой! Не пожалеем выродков! — И даже на цыпочки поднялся, всматриваясь в колокольню.
— Жаль только колоколов, — тоже поглядел вдаль Василь.
Неожиданно их остановил голос Оксаны, что неведомо когда вышла из хаты и притаилась в вишняке:
— Что у малого, то и у старого — один ум. А вы подумали, что потом из-за каких-то двоих придурковатых полицаев весь приселок сожгут дотла?
— Вот так, — сокрушенно сказал Стах. — И почему ты не спишь?
— Эге ж, эге ж, — закивали чубами близнецы.
Потом Роман широко улыбнулся Оксане:
— Это ж мы, тетушка, пошутили, а вы уж и переживаете. — И начал носовым платком вытирать утомленным коням вспотевшие уши.
— И я так подумала, что вы шутя запруду делаете, — насмешливо ответила Оксана и вышла из вишняка.
Когда на подворье появились Сагайдак и Чигирин, близнецы предупреждающе подняли на нее глаза.
Оксана молча кивнула им головой.
— Какая вы, тетушка, хорошая, — благодарно шепнул ей Роман.
Женщина только вздохнула, поглядела на колокольню, и тени давних лет подошли к ней.
Сагайдак, осматривая пушку, погладил ее руками, проверил замок и тихо сказал ей:
