Третий. Текущая вода - Борис Петрович Агеев
— Разве можно останавливаться? Сама судьба несет нас дальше!
Альбатрос словно балансировал над обломком мачты, вздрагивая громадными, похожими на два острых паруса, крыльями. Чифа бросило в жар. До самого конца, до той самой минуты, когда бот разламывался на камнях и его шпангоуты лопались со страшным треском, Чифу все мерещился этот крылатый то ли дьявол, то ли ангел, который вцепился в корабль и нес его дальше.
— Мелко плаваем, Лейтенант! Вот кем бы мне хотелось быть: альбатросом. Один раз подняться в воздух и уже больше не опускаться, вот цель!
Командир захлопнул створки. Стихли вой бури и визг ветра. Бессильно опустился клочок бумаги, звавшийся картой, медленно разгорелись свечи, задымила трубка.
…В кубрике ползет глухой шепот. Свесив львиную голову и упершись рукой в край нар, среди стонов и криков Иванов ведет свою речь. Тревога висит в воздухе. Кряхтят распорки, мигает свет фонаря.
— Мы хотим знать, ваше благородие, господин Лейтенант: долго ли мы будем плыть на север? На носу зима, мы могли не успеть вернуться домой даже в том случае, если бы вышли из форта полтора месяца назад, а теперь и подавно поздно. Где эта Земля? Вы понимаете, господин Лейтенант, наше терпение не бесконечно. Чье терпение? Мое, его, наше терпение. Ваше благородие, вы обучены мореходному делу и можете привести корабль куда нужно. Стало быть, вы начертите и ту дорогу, которая ведет домой?
— Недвусмысленный вопрос, он предполагает выбор: за или против. От имени капитана запрещаю вести такие разговоры впредь!
— Но вы иногда не слишком много рассказываете у себя в кают-компании, ваше благородие?
— Тиммерман Петр Иванов, вы позволили себе угрозу по отношению к офицеру Его Императорского Величества!
— О, господи! О чем мы толкуем? Я всего только спросил вас, умеете ли вы прокладывать курс и делать расчет. Гардемарины еще юнцы, случись что с кораблем, от них проку мало. Потому я и спросил. Снаружи такой шум, что мы могли и не понять друг друга.
Тиммерман отворачивается к переборке, следует длинный естественный зевок. Чиф смотрит на его крупные рабочие руки, знающие всякий инструмент, мозолистые руки, тоскующие по настоящей работе.
— О-хо-хо, спаси и помилуй, когда же кончится эта круговерть?
Невнятное уважение внушает Чифу этот человек, ведь именно такие люди сопровождали во всех его плаваниях: они не струсят и в нужный момент примутся за дело. Что же делать, думал он, поднимаясь по тонкому пеньковому концу на ют, они устали.
— Господин Лейтенант, сорвало гик. Мы закрепили его со Степаном Акуловым.
— Нельзя выходить на палубу, Афанасий, это равно самоубийству.
— Мы подстраховывали друг друга, нельзя было оставлять гик на палубе, иначе он бы разбил борт.
— Спасибо за службу, друзья, но делать этого больше не следует.
— Вы плохо выглядите, господин Лейтенант, бледны и на щеке у вас большая ссадина. Скоро сутки, как вы не покидаете вахты. Отдохните, а за вас попробуют постоять гардемарины.
— Да-да, ты прав, Афанасий. Нужно отдохнуть, иначе в нужный момент я свалюсь, это будет некстати. Едва набираюсь сил, чтобы перекричать этот шум. Гардемарин Ульманн, докладывайте, если случится что-либо непредвиденное. Я постараюсь уснуть, если только это окажется возможным.
— Крепче держитесь за кончик, господин Лейтенант.
— Да, это задача — пробраться в собственную каюту. Напоследок, Афанасий… Командир не сошел с ума: его возбудили качка, шум и некоторое количество выкуренного табаку.
Все еще огрызаясь, занавешивая светлеющую даль полотнами дождя и снега, буря потихоньку отступала. Солнце настойчиво пробивалось сквозь раскосмаченные вихри туч, сквозь мутную пелену мельчайшей водяной пыли, зависшей между низкими тучами и морем. Кое-где уж взблескивали осколочки нестерпимо яркой радуги, чтобы тут же угаснуть и через минуту появиться в другом месте. Истрепанный бот зарывался форштевнем, дрейфовал. Он выдержал, построенный на берегу известными умельцами без единого гвоздя, выправлялся на волне, оживал, отдав стихии первую жертву — Степана Акулова, который был сбит волной с палубы, когда пытался закрепить срываемый такелаж. Он висел на страховочном конце, его било водой о борт, вертело в пучине до тех пор, пока не оборвался линек.
— Если бы мы шли домой, нас бы не успела застать такая буря, — уже в полный голос говорил тиммерман Иванов. — Вы ли этого не знаете, братья? Я не боюсь плетей и колодок, мне бы только увидеть своих. Нечего нам терять, братья! Еще не поздно… Слово и дело, нас предали!..
…Закипела работа, и уже к полудню следующего дня были восстановлены и отремонтированы паруса, такелаж, составлена новая мачта взамен унесенного грота.
Чиф помнил в самых незначительных подробностях вечер этого дня. Помнил, как слепила медью-казаркой в свете заходящего солнца подзорная труба в руках марсового, когда он медленно обводил ею линию горизонта в поисках Земли. Помнил, как пронзительно кричали чайки, тучами летающие над кораблем и плясавшие в таинственном ритуальном танце окончания бури. Помнил, как обострилось до ощущения физической боли чувство бессознательной тревоги, помещавшейся где-то впереди, за линией воды и неба. Он стоял на обычном месте, на юте, рядом с вахтенным рулевым и в шуме и стуке топоров почувствовал, услышал напряженно звенящее эхо. Почудилось, будто время провалилось впереди него в ту головокружительную пустоту, где заново родилось и море, и небо, и стоящий на якоре у берега странный серый корабль с дымком над ним. Едва слышное пульсирование доносилось к нему оттуда, будто сверхъестественное усилие, необходимое для того, чтобы так разорвать вечность, вот-вот должно было кончиться, не выдержав напряженности. Облака рассасывались в синеве, освещенные низким солнцем, краснеющее на глазах облако, скрывшее очертание части берега, медленно передвигалось к морю. Безотчетную тревогу излучало море, металл корабля, лица людей, небо…
Я услышал внизу встревоженные голоса, угрожающие крики, глухую возню и удары. Грянула о комингс распахнутая пинком дверь, и шум выкатился на палубу. Двое матросов вели, крепко взяв под руки, Командира, сзади тащили двух перепуганных гардемаринов. Одежда их была в беспорядке, на плече Командира поверх разорванного рукава парадного мундира сочилась кровь. Уже впоследствии я попытался припомнить, а был ли в действительности Командир одет по-парадному или нет. Но мне запомнилось, как ветром шевелило кружева его белоснежной сорочки, запятнанной кровью, мне припоминалось, не совсем отчетливо, как блестели золотые позументы на его мундире. Лицо его было бледно, но спокойно. Оделся ли он заранее, предчувствуя эту минуту, или попросил матросов разрешить ему переодеться, не знаю. Но истязали его уже одетого в
