Моченые яблоки - Магда Иосифовна Алексеева
Убрав снег, Люся бежит домой будить Славу и кормить его завтраком. Считается — завтрак, на самом деле целый обед. Слава любит, чтобы с утра были щи, да пожирней, с куском мяса, ну и еще чего-нибудь — яичница с колбасой или картошка с салом.
Позавтракав, он всегда говорит:
— Ну, ладно, заправился.
И Люся понимает это как спасибо.
Проводив Славу, она бежит убирать лестницы. Три лестницы, на каждой по три бачка для пищевых отходов. Их собирают через день. За отходы платят отдельно, но не живьем, не как за окна, просто причисляют к зарплате, вроде премиальных.
Люсины лестницы всегда самые чистые в домохозяйстве. Шандерович на каждом собрании ставит ее в пример.
— Вот Барышева, — говорит он, — вот она успевает и по пищевым, и по пыли…
Люся не любит, когда ее хвалят при всех. Известно: когда хвалят при всех, все злятся. Ишь опять эта Барышева выпендрилась!
— Не люблю, когда хвалят, — говорит Люся, вернувшись домой после собрания.
— Как это может быть? — удивляется Вадим Петрович. Он как раз стоит на кухне, заваривает чай. Когда он дома, то по нескольку раз пьет чай, крепкий, как деготь. — Это ненормально, Люся. Человек должен радоваться, когда его хвалят.
— Чего ж тут радоваться? — пожимает плечами Люся. — Шандерович хвалит, а Нинка ехидничает: «Никак ты ему опять коньяк выставила, уж больно он тобой доволен».
Нинке девятнадцать лет. Она приехала в Ленинград из Перми поступать в торговый институт, а когда не поступила, домой, в Пермь, не вернулась, осталась здесь.
Нинка, как кажется Люсе, ненавидит весь мир. Когда она собирает на своих лестницах пищевые, то нарочно так гремит бачками, что жильцы в квартирах просыпаются и уже не раз жаловались Шандеровичу.
Жаловалась на Нинку и Люся. То есть не жаловалась, а просила перевести Нинку в другой двор. Она и живет-то в другом дворе, а работает вместе с Люсей. И сколько бы Люся ни вылизывала свою половину, вида все равно двор не имеет — из-за Нинки.
— Отдайте вы лучше мне весь двор, — несколько раз просила Люся.
— По норме не положено, — отвечал Шандерович.
К восьми часам утра Люся справляется с последней лестницей и бежит к дочке. Лена уже проснулась, но не плачет, ждет, лежит смирно в окружении двух любимых кукол.
В это время уже и Тамара на кухне в своем розовом халатике.
— Доброе утро! — весело говорит Люся.
— До чего спать охота, ужас! — отвечает Тамара. — Чертова эта контора, даже опоздать в нее нельзя.
Конторой Тамара называет свой НИИ. Чем она там занимается, Люся так и не поняла. Впечатление такое, что она там все время вяжет.
— Смотри, что я связала, девчонки новый узор принесли, — то и дело говорит она Люсе.
Пока Тамара плещется в ванной и потом красится, Вадим Петрович варит ей кофе.
— Тамара, — кричит он, — опоздаешь!
Она выскакивает в кухню уже совсем одетая, даже в шапке, тут же, стоя у плиты, выпивает кофе и чего-то там клюет — не то печенье, не то сухарик (сколько человек работает, думает Люся, столько он и ест) — и бежит к двери, на ходу застегивая шубу.
Вадим Петрович вскоре тоже уходит, и в квартире воцаряется тишина. Люся перемывает посуду (заодно со своей и соседскую), намотав тряпку на швабру, вытирает линолеум в кухне и, покормив Лену, собирает ее, чтобы идти в конторку к технику. Сбор у техника в девять часов.
В конторке всегда шумно, говорят все сразу, и впечатление такое, будто ругаются. Люся садится поближе к окну, чтобы видеть Лену, она возит по двору маленькие санки, в которых лежит плюшевый слон.
«Неужели война будет? — думает Люся. — И квартиру не успеем получить…»
— Барышева! Ты что, оглохла? — спрашивает Мария Геннадьевна. — Снег идем убирать в бесхозный двор, забирай свою Ленку!
Бесхозный двор — это двор, в котором нет постоянного дворника или дворник заболел. Тогда техник назначает коллективный наряд.
— Ну и работка! — ворчит Нинка. — Сначала у себя наломаешься, потом еще иди в бесхозный.
— Да уж ты бы помолчала! — говорит Нинке Мария Геннадьевна. — Уж как ты ломаешься, так впору и твой двор объявлять бесхозным.
Люся краснеет. Ведь Нинкин двор — это и ее двор. Стыдоба с этой Нинкой, никакой работы из-за нее не видно.
— Вадим Петрович! Как вы считаете, будет война? — спрашивает Люся у своего соседа, когда тот выходит вечером на кухню заваривать чай. Слава вот-вот вернется с вечерней смены, и у Люси на плите все шкворчит и дымится.
— Кто ж это знает наверняка, Люся? — серьезно отвечает Вадим Петрович. — Одно могу вам сказать с уверенностью: если они начнут, нам есть чем ответить.
Ночью Люся просыпается, сама не зная отчего. «Может, Лена меня позвала?» — прислушивается она к мерному дыханию дочери. Слава спит, уткнувшись в подушку, все тихо, а ей уже не уснуть.
«Наверное, он чем-нибудь секретным занимается, — думает она о Вадиме Петровиче. — Недаром Тамарка, когда я ее спросила, куда это он в командировки уезжает, ничего мне не объяснила, сказала только, что на испытания…»
Теперь-то она, пожалуй, догадалась, чем он занимается. И было удивительно, что с той же обычностью, с какой она, допустим, подметает лестницы, он делает что-то такое, от чего кто-нибудь когда-нибудь может погибнуть.
«Ну, — успокаивает себя Люся, — это, конечно, если они начнут…»
Но все равно что-то ее мучает, пугает. Хочется разбудить Славу, рассказать ему, поделиться. Но нельзя этого делать — человеку утром на работу. Да и что он может ей ответить? Промолчит скорей всего, как всегда.
Днем, забыв про ночные страхи, она опять бегала как угорелая: сначала снег, потом пищевые, потом в бесхозный двор и снова пищевые на Нинкиной лестнице, та уехала на свадьбу к подруге.
Только к вечеру Люся наконец освободилась, а тут и студень поспел, надо разделывать, разливать.
У Тамары и Вадима Петровича, как на грех, гости; они выходят курить, а тут Люся со своим студнем толчется. Некстати, конечно, но куда ж денешься?
— Мир погубит бездуховность, — слышит Люся у себя за спиной. Должно быть, это говорит тот толстый, в очках, он уже однажды приходил к Вадиму Петровичу. — Я вас уверяю, прежде чем от ядерной катастрофы, мир погибнет от
