Избранное - Леонид Караханович Гурунц
— Что толку от пустых слов, из которых плова не сваришь! Если б я знал, что наша бедность разжалобит власть имущих, я выставил бы ее напоказ, как калека выставляет свое уродство, прося милостыню.
Я вгляделся в лицо деда и не нашел на нем следов того озорства, которое обычно охватывало деда при любой словесной перепалке.
Уныло опущенный нос, под которым застыл в зубах потухший чубук, рваный архалук с десятком заплат, лопатки, выпирающие на спине, как подбитые крылья орла, — все в деде выражало скорбь.
— От того, что могила вырыта, человеку не легче умирать. Так зачем же рыть ее, когда нет в том надобности?
Дед хотел еще что-то сказать, но остановился на полуслове. Резко скрипнула дверь. Мы все обернулись на этот скрип и замерли в немом изумлении. На пороге стоял Аво с увесистым мешком за спиной. По тому, как светились его глаза, можно было догадаться, что мешок не саманом набит.
— Что это у тебя, Авет? — спросила мать, впервые назвав его полным именем.
— Конечно, не песок и не кизяк, что ты печешь сейчас.
Теперь даже дед, оставив чубук, смотрел на Аво. Раскачиваясь, конечно, больше для фасона, чем от тяжести, брат прошел на середину избы и скинул со спины мешок. Мы обступили его. Мать непослушными от нетерпения руками развязывала бечевку. Дед с любопытством следил за руками матери. Я тоже смотрел во все глаза. Она опустила руку в мешок. На ладони золотой россыпью блеснули зерна пшеницы. Дед, словно не веря глазам, взял зернышко, проверил на зуб.
— Это еще не все, — сказал Аво, поблескивая глазами. — Через месяц еще мешок отвалят за работу.
Дед постепенно наполнялся радостью, как бурдюк вином.
— Ну, кто теперь из нас прав, сноха? Не я говорил, что, пока воды не увидишь, штаны не закатывай?
Мать смотрела на горсть зерна на ладони, и радость озаряла ее лицо. Она щекотала и у меня в горле, готовая, как птица, вырваться из груди. Взоры всех были устремлены на зерна пшеницы. Тучные, налившиеся живительным соком, они покоились на ладони матери, как счастье, которого так ждал наш дом.
Часть вторая
I
Возница Баграт жил неподалеку от нас. Это был маленький, вздорный человек. Он любил стравливать собак, устраивал драки петухов и баранов. А на скачках, проводившихся в деревне, волновался так, словно сам был владельцем лучших скакунов.
Все знали, что, живя впроголодь, на харчах, заработанных извозом, он вскармливал жеребца-джейрана [68], который, по его уверениям, через год оставит позади себя всех скакунов села и, уж конечно, сбросит даже опытного наездника. Почему-то считалось достоинством коня, если он сбрасывал седока.
Дед не переносил, когда при нем хвалились несуществующими доблестями.
— Это что! — сказал он как-то Баграту. — А вот мой Арсен с виду размазня, а в верховой езде перещеголяет любого джигита. Недавно Адиль из Автала прислал за ним, у него был бешеный жеребец, и никто его не мог объездить. Кто потянется к стремени — только пух летит. Вызвал он своих батраков. «Вы, говорит, лопаете мой хлеб даром: вот я вызову из Нгера внука Оана, поглядите, как он скрутит жеребца». И что вы думаете? Как миленького укротил необъезженного скакуна и прогарцевал перед всеми, как в цирке.
— Твой Арсен — трус и хвастунишка, — прервал его своим тоненьким голоском обиженный Баграт.
— Бу даш, бу тарази [69] — можешь проверить, — отвечал дед, торжествуя.
Баграт зло кусал губы. Его жеребцу тогда и года не было, и Баграт ничем не мог доказать будущие качества коня, в которых сам, однако, был уверен.
Дед, зная это, гремел:
— Кто теперь трус и хвастунишка? Что, спрятал скакуна? Ну, выведи его, и я мигом позову внука.
Но с тех пор прошел год. Жеребцу теперь было без малого два, он и впрямь мог скинуть седока.
Дед не учел этого обстоятельства и однажды в пылу спора велел кликнуть меня. Когда я прибежал, возле дома Баграта гудела толпа зевак. В середине стояли друг против друга дед и Баграт.
— Это, что ли, твой укротитель? — встретил меня насмешкой Баграт.
Дед стоял жалкий и встревоженный. Он, видно, не ждал такого оборота дела и теперь в страхе смотрел на меня.
— Уста Оан, можешь заранее гроб заказывать, — издевательски бросил Баграт и побежал в конюшню. На двух веревках, привязанных к шее, вывели из конюшни жеребца-неука. Бог ты мой, не конь, а страшный задавака. На лбу белая отметина, от челки до хищно раздувающихся ноздрей. Налитые кровью глаза, казалось, метали искры. Выведенный из конюшни, он звонко и раскатисто заржал.
Я был, конечно, не прочь погарцевать на таком скакуне. Дед не зря хвалился. Но одно дело укрощенный конь, другое — Урик (так называли мы подрастающего скакуна Баграта), шальной, необъезженный стригунок — дикарь, готовый скинуть с себя хоть кого.
У меня подкосились ноги. Я знал немало случаев, когда конь, выводимый из темноты на свет, бросался с наездником в пропасть.
Страх охватил меня. Я хотел было броситься бежать, но, взглянув на деда, застыл на месте. Мне стало жаль его.
Баграт уже торжествовал победу.
— Уста Оан, прощайся с внуком! — крикнул он.
— Портки еще не замарал, укротитель? — бросили мне из толпы.
Вокруг меня замкнулся круг хохочущих зевак. Я посмотрел на их искаженные от смеха лица и исполнился решимости.
— Удержишься? — спросил, ухмыляясь, Баграт.
— Раз плюнуть! — ответил я, облизнув пересохшие губы.
С шеи жеребца сняли веревки, на голову надели недоуздок. Я посмотрел на неука, дико вращающего глазами, на окружающих и почувствовал, как холодок пробежал по спине.
Делать нечего, я взобрался на камень у дороги, изо всех сил стараясь унять дрожь в коленях. Танцующего жеребца подвели к камню. С показной лихостью я вскочил на атласную спину, и тотчас же передо мной разомкнулось кольцо зевак.
Выскочив из круга, жеребец повернул вправо и понес меня вдоль улицы, за село.
Вначале он, казалось, забавлялся мной. Он взбрыкивал, взвивался на дыбы, шарахался из стороны в сторону, мотал головой и неистово ржал.
Сразу выронив из рук охвосток повода, я судорожно цеплялся за гриву, но и грива уплывала от меня. Я валился то на правый бок, то на левый, скользил по спине от шеи к хвосту и обратно. Наконец на всем скаку жеребец подогнул передние ноги, и я кубарем полетел через его голову. Свет померк у меня в глазах.
*
Очнувшись, я долго не мог
