Припади к земле - Зот Корнилович Тоболкин
Выдавив в горенке окошко, Фатеев скачками побежал к лесу.
За ним никто не гнался.
Лес встретил беглеца неприветливо. Осыпая снежную пыль, возмущённо шумели деревья. Поверху играл весёлый ветерок, которому вскоре наскучила эта невинная забава, и он грянул со всею богатырской удалью. Фатеев попрыгал вокруг сосны, побегал и, не выдержав пронизывающего до костей холода, затрусил к деревне.
На улице хлопотали люди.
Подле Прокопия билась в рыданиях мать.
Рядом, глядя пустыми глазами в пространство, стояла Катя.
Человек, для которого она жила, был мёртв.
И у неё в душе всё омертвело.
Фатеев опять прокрался к Афанасее. Одну ночь провёл у неё в бане. На другую, отыскав в условленном месте ключ, забрался на печь и долго отогревался, прижимаясь шершавой лишаистой щекой к горячим кирпичам. Дробно чакали зубы: теперь уже не от холода.
По-бабьи сморщив красивое злое лицо, он жутко и надрывно завыл, как старый голодный волк в межсезонье.
Глава 55
Начальник строительства, весёлый, разбитной, с такой же весёлой фамилией – Рукосуйчик, – принял их хорошо.
- На гешефт прибыли, хлеборобы? Эт-то приятно. А у вас в колхозе зубы чик-чик, да? Ну, пожалуйста, – не давая вымолвить слова, тарахтел Рукосуйчик. – Зарабатывайте себе на здоровье. Ха-ароший я человек, да? А сколько дней протянут ваши орды? Кони? Нет, это не кони, это утиль, мешки с костями! – дёргая себя за длинный утиный нос, частил он.
Но одры, привыкшие ко всему, как и их хозяева, упорно жили и, выгибая кабаржины, безропотно волокли на себе немыслимый груз.
- Ах, какие золотые люди. А-ах! – хлопая себя по ляжкам, восклицал Рукосуйчик, видя, с каким остервенением накинулись на работу заярцы. – Может, насовсем останетесь? Ну, скажи, – наседал он несколькими днями позже на Гордея, – что ты теряешь? Да пусть его чаем смоет, твоё Заярье! У меня людей не достаёт! Оставайся, голубчик! В сыр - масле будешь кататься! Рукосуй в жизни никого не обманывал. Тут тебе и жизнь спокойная, и работы сколько угодно!
- Не могу, Айзак Аронович, – без колебаний отвечал Ямин. – Завет отцовский нельзя нарушать.
- Хэ! Завет! – рассмеялся Рукосуйчик. – На том свете встретишь папашу – извинишься. Скажешь, Рукосуй во всём виноват.
- Нельзя! – тихо, но внушительно повторил Гордей. – Да и семья сюда не поедет. Деревенские мы. Где родились – там и помирать будем.
- Какой старый народ! Обычаи, заветы! Какие там обычаи, какие заветы! Жить надо там, где хорошо! У вас в деревне плохо – живите здесь! Здесь бурлит! Смотри! – он указал в сторону отступающего леса. Там рушились вековые сосны, визжали пилы, горели костры. Строился новый завод. Лес покорился ему, уступил место.
- Здесь, душа моя, город будет! Бо-ольшущий! – заливался Рукосуйчик. – Через пять лет приедешь, – сам не поверишь? А? Эх, да ну тебя, упрямая башка! – махнув рукой, он стремительно откатывался в конторку, под которую занимал угол барака.
Вскоре ударили морозы. В бараке над нарами повисли длинные голубые сосульки. Низкие окна затянуло льдом. Было холодно и сыро. Но вшей ледяная накипь не пугала. По утрам люди просыпались злые, исчёсанные. Федяня и Евтропий подхватили сыпняк. Здоровяка Федяню скрутило сразу. Он громко бредил по ночам, мешая и без того неспокойному сну заярцев. Евтропий крепился, кутаясь в рыжую латаную шубёнку.
- Отправь нас домой, золовец! – жалобно просил он.
- Дома тоже доктора нет... Потерпите, я завтра в Бузинку сгоняю – доктора привезу...
Он запрягал лошадей, когда приехал Халила. Отозвав в сторону, яростно зашептал: «Скрыться хотел? От Халилы не скроешься! Садись в сани! И чтоб ни звука!».
- За что? За какую провинность? – отводя от себя пустоглазый ствол нагана, спрашивал Ямин.
- Там узнаешь! – неопределённо показал Халила. – Хватит шалтай-болтай!
- Погоди! У меня хворые. С собой прихватим.
- Садись! – закричал милиционер и, усадив арестованного, погнал к Заярью.
- Куда? – выбежав из барака, закричал Рукосуйчик. Милиционер молча гнал коня. Ямин, обернувшись, обессилено помахал рукой. – Э-эх, мужичина! Чего тебе не хватало?
Ему никто не ответил. Сосны задумчиво отряхивали кудрявый, искристый куржак.
Дорога, убегая от стеклозавода, затейливо вилась по просекам, по редким еланям. Изредка вдоль неё пылила рыжей метёлкой лисица или скакал сумасброд заяц. Двести безлюдных вёрст отличались друг от друга только спусками да поворотами. На третий день показалось Заярье.
Съехав с моста, Халила направил лошадь к сельсовету.
- Эй, ходя! – перехватил вожжи Ямин. – У нас так не делается.
- Не лезь! Застрелю!
- Стреляй, пёс с тобой! Семью-то я должен повидать?
Подумав, Халила решил, что должен, и, ворча, спрятал наган.
- Ну вот, я и вернулся, Сана, – перешагивая порог, бодро проговорил Гордей.
Александра сидела над мёртвым сыном. Увидев милиционера, прикрыла рукой глаза, тихо спросила:
- Будет ли мукам моим конец?
- Как же это, Сана, – вскрикнул Гордей и кинулся к сыну. Тронув его обескровленные, странно неподвижные щёки, сполз на колени, зарыдал.
- Идти надо, – напоминал Халила. Гордей не отвечал, уткнувшись в твёрдую ладонь покойного.
- Вставай!
- Дай над дитём выплакаться! – взмолилась Александра.
- Он арестованный – нельзя! – начиная сердиться, сказал Халила. – Айда потихоньку!
Гордей поднял заплаканное бородатое лицо, затряс головою и страшно заскрипел зубами.
- Вставай! В сельсовет пойдём! – теребнул милиционер.
- Кто его, Сана? – спросил Гордей, заглядывая в измученное бесконечными тревогами и этим последним страшным горем лицо жены.
- Фатеев...
- А-а! – взревел Гордей, вскочив с колен. – Где он? Я его своими руками кончу!
- Куда? – закричал Халила. – Стрелять буду!
- Отцепись, поганец! – яростно отшвырнул его Гордей. Милиционер упал, стукнувшись головой о порог.
- Гордюша! – кинулась к мужу Александра. – Убил ведь!..
- Уби-иил? – трезвея, удивился Гордей.
- Что теперь будет?
Женщина упала, одной рукой обхватила колени мужа, другой – тянулась к мёртвому
