Матвей Тевелев - «Свет ты наш, Верховина…»
Я прячу эти пачки в укромное место и, когда Анна собирается уходить, спрашиваю:
— Микола с Черной горы — кто это?
Анна молчит.
— Горуля?
Анна молчит.
И вдруг меня озаряет догадка.
— Олекса, — произношу я шепотом.
Анна молча кивает головой.
…Однажды утром, когда я пришел в свою контору, напуганный событиями управляющий вызвал меня к себе и сказал:
— Мы больше не можем рисковать денежными суммами, которые вам приходится развозить, господин Белинец. До сих пор вам везло, но не дай боже, эти красные подстерегут вас… Я решил изменить систему расчета с верховинскими лесорубами. Теперь они будут получать деньги раз в месяц, и только в Сваляве, в отделении банка. За вами останутся, господин Белинец, сплавщики на Тиссе. В долине все-таки безопаснее…
Так нежданно-негаданно прервалась моя постоянная связь с Верховиной. Это очень удручало меня, но изменить тут я ничего не мог.
Край наш перестал быть для оккупантов спасительным тылом. Газеты, долго и упорно хранившие молчание о партизанах, наконец разразились угрозой: «У нас хватит сил навести порядок!»
Однако это легче было обещать на газетных столбцах, чем осуществить на деле.
Попрежнему взрывались по пути к фронту воинские эшелоны, то тут, то там завязывались бои между партизанами и посланными против них войсками, а в сводках Советского Информбюро, передачи которого мы тайно ловили, стали появляться сообщения о действиях партизан в наших горах.
В феврале сорок четвертого года я снова увиделся с Куртинцом, но на этот раз у меня в доме. Я был счастлив вдвойне: и тем, что опять вижу этого мужественного, дорогого мне человека, и той неожиданной радостной вестью, которую он принес о Горуле; Горуля был у нас, и не в горах, а на Ужгородщине!
— Здесь, здесь, — говорил мне Куртинец, отряхивая снег со своей венгерской бекеши, — вернулся еще осенью. А больше ничего не скажу, и не спрашивайте…
Я уже давно привык к железным законам конспирации, которым мы все подчинялись, и не обижался.
— Вы добрый вестник, — говорил я, крепко пожимая руку Куртинцу.
— Хотел бы им быть всегда, — улыбался тот, — до конца жизни.
Мог ли я подозревать в ту минуту, что конец этот наступит так скоро?..
Еще накануне вечером ко мне явился пожилой рабочий, которого я знал под кличкой «Верный». Осведомившись, все ли в порядке, он предупредил, что завтра утром ко мне придет гость и пробудет до вечера.
— Калитку с ночи не замыкайте на ключ. Условный сигнал, что в дом можно войти, — загнутая занавеска на левом окне. Гостю передайте, что буду здесь, как условлено, в восемь.
И вот утром, чуть занялся зимний рассвет, пришел Куртинец. И хотя в каждом его движении чувствовалась осторожность и говорил он тихо, у меня появилось ощущение, что в доме стало многолюдно, веселей и праздничней.
Зайдя в комнату, Куртинец принялся греть руки, похлопывая ладонями по кафелю горячо натопленной печи. От еды он отказался и только попросил черного кофе. Я ушел на кухню и, когда возвратился, застал Куртинца сидящим в кресле, а рядом, на полу, тряся хвостом, подпрыгивала пичужка. Я даже не сразу сообразил, что она заводная.
— Славно сделана! — поднял на меня глаза Куртинец. — Только что не летает.
— Откуда она взялась?
— Издалека, — ответил Куртинец. — Радист один прихватил с собой оттуда. Ну, а я взял у него… Это вашему хлопчику, товарищ Белинец, передайте.
— Вы уж лучше сами отдайте ему.
Куртинец было согласился, но, подумав, сказал:
— Нет, лучше вы. Не надо, чтобы он меня видел здесь. Сколько ему?
— Пять лет.
— Пять лет… А мои уже настоящие легини…
— Видитесь с ними? — спросил я осторожно.
— Изредка их вижу, а они меня — нет, — грустно ответил Куртинец. — Приходится так… Тяжело, конечно, но Анне еще тяжелее. Они и не знают, что мы здесь. Живут у дальних родственников Анны, под другой фамилией… Ну, кажется, теперь уж недолго…
Он с удовольствием выпил крепкий кофе, который я ему принес, и, вытерев платком губы, стал расспрашивать о настроениях в городе.
Мой рассказ ему, видимо, понравился.
— Это очень хорошо, что оккупанты и их прислужники все сильнее нервничают. Надо, чтобы они и совсем голову потеряли.
В восемь часов утра под видом водопроводчика пришел Верный, а с ним Горуля.
Не помня себя от радости, мы бросились друг к другу в объятья, забыв на какое-то мгновение, кто мы, где мы, что окружает нас. Это был неожиданный праздник, такой, какие редко выпадают в жизни.
— Тише вы, тише! — беспокойно ходил вокруг нас Верный. — Тише, вам говорят! — Но когда из комнаты к нам в переднюю вбежала Ружана, Верный безнадежно махнул рукой и отошел к стоявшему в стороне Куртинцу.
— Иванку, Иванку, — шептал Горуля и гладил меня, как маленького, по голове, — вот мы и опять вместе!
— Если бы вы знали только, — говорил я, — как я рад, что вижу вас!
— А ведь я в нашем крае давно, — с шутливой таинственностью сказал Горуля, поглядывая на меня и Ружану. — Рвался повидать вас, да все нельзя было… А раз вот жинку твою на улице повстречал, да она, слава богу, не признала меня… А внучек мой где? Куда вы его сховали?
— Спит уже, — шепнула Ружана.
— Мне бы поглядеть на него, — попросил Горуля, — я не разбужу.
И на цыпочках пошел следом за Ружаной в комнату, где спал Илько.
Куртинец и Верный ждали Горулю в моей комнате.
— Ну, теперь давай с тобой, Олексо, — входя сказал Горуля Куртинцу.
Они обнялись и расцеловались.
— Э-э… — разглядывая Куртинца, проговорил Горуля, — постарел ты, друже, с осени!
— Да и ты что-то не молодеешь, Ильку! — усмехнулся Куртинец.
— Жизнь такая…
— Трудная?
— Трудная, но я не жалуюсь. Делаем то, что в наших силах. В горах легче, а у нас Ужгородщина — долина, всё на виду!..
— Это я знаю, — сказал Куртинец. — За то, что делаете, спасибо. Но разговор будет о том, чего вы не делаете.
Горуля нахмурился.
— Говори, чем недоволен!
— Я… о Народных комитетах, — сказал Куртинец. — Есть они в селах на Ужгородщине?
— Есть, — ответил Горуля, все еще не понимая, чего хочет Куртинец. — Не так много, но они есть. Знаешь, как трудно было их здесь создавать? Но мы создали, привлекли к работе людей честных и полезных для нашего дела. Продовольствие, а главное нужные сведения — всё это мы доставали для вас через комитеты…
— Это-то хорошо, — прервал его Куртинец, — мы помощь ценим. А вот знает ли народ на Ужгородщине, что существуют Народные комитеты?.. Нет, не знает. Больше того: даже не подозревает о них. А народ должен о них знать. Народные комитеты не только в будущем, но уже сейчас должны стать местными подпольными органами народной власти и противопоставить себя оккупантским властям. У нас уже есть в этом отношении опыт, и не только на Верховине, как ты, вероятно, думаешь, Илько. Вот, пожалуйста, маленький пример.
Куртинец извлек из кармана листок бумаги, развернул его и положил на столик перед Верным.
Я подошел к столику и взглянул на исписанный крупным, четким почерком листок. Он был измят, и оборванные края его хранили следы клея.
— Целый день провисел, — пояснил Куртинец, — в центре села, на самом виду у жандарма, а тот и пальцем дотронуться до него не посмел. Читайте!
Но читать он нам не дал, а, взяв листок, начал читать сам:
«Постановление Народного комитета села Вилки, восемнадцатого февраля тысяча девятьсот сорок четвертого года, номер одиннадцатый… Первое. Товарищи! Двадцать третьего февраля — праздник Красной Армии, той армии, которая бьет сейчас на фронтах наших лютых врагов и несет нам свободу. Народный комитет объявляет день двадцать третьего февраля праздничным в нашем селе и призывает вас отпраздновать его в каждой хате. Да здравствует Красная Армия!»
Куртинец остановился и обвел нас лукавым взглядом.
«Второе. Народному комитету стало известно, что в ближайшее время будет проводиться набор на работы в мадьярщину. Вам будут говорить, что это на полевые весенние работы, но вы не верьте. Ваши руки нужны, чтобы строить укрепления. Народный комитет призывает вас отказываться ехать, гнать гэть из села вербовщиков. Третье. В Народный комитет поступила жалоба на Федора Гриньчака, что Федор Гриньчак погано рассчитался с наймаками, обдурил их и обвешал. Народный комитет приказывает: кровопивцу трудового народа Федору Гриньчаку немедленно отдать наймакам то, что он им недодал. Если он это не сделает к двадцать третьему числу, мы его будем судить по всей строгости. Постановление это должно висеть в центре села от ночи до ночи. Срывать строго воспрещается, и за это отвечают староста Любка Петро и начальник жандармского поста Надь Ласло. Да здравствует наша борьба! Смерть фашистским оккупантам!..» — Куртинец тряхнул листком. — Понимаете, что это такое?
