Алексей Котенев - Грозовой август
На крыльце разговаривали Цыбуля и Серебренников.
— Как жизнь, Федосий Нестерович?
— Живу, як картошка у погреби. Гадаю, чи зъидять, чи посадють. Из-за цого мистера мини тоже в город запрыщено. Буду караулыть в саду японские вышни.
— Рвут?
— Пальцем не трогають. Воспитав. Учора Юртайкину для пробы собственноручно положив у рот одну ягодку. И шо ты думаешь? Выплюнув категорически!
— Все шутишь...
У КПП послышался голос Федьки-эмигранта:
— Я убегу с вами в Россию. Возьмите меня с собой.
К воротам, как поняла Аня, подошли американские и английские солдаты. Они просили дежурного позвать Иволгина, чтобы пойти с ним в ресторан — «обмыть свободу».
— Ivolgin is a good boy![35] — гомонили в толпе.
Аня подождала, когда все затихло, и пошла, озираясь, к Иволгину.
— Сережа, я на одну минуточку. Можно?
Иволгин, меривший шагами комнату, остановился, с невеселой улыбкой посмотрел на Аню:
— Пришла меня прорабатывать по поручению комсомольского бюро?
— Тебя, говорят, и так ругали.
Сергей подал Ане бамбуковый стул и, продолжая ходить из угла в угол, стал нехотя рассказывать, как все произошло.
— И знаешь, что обиднее всего в этой глупой истории? Вовсе не то, что мне попало от генерала. Китайчонок меня не понял, вот обида! Я к нему всей душой, а он заладил свое: «Капитанэ пухао!»
— Он прибегал сюда. Я ему все объяснила. Только не знаю, понял он или нет.
Аня рассказала о разговоре с Ю-ю, о его беде.
— Угробили старика? И Ван Гу-ана угнали? Вот гады!
Потом Аня рассказала о поездке на кладбище, о сестре милосердия. Они стояли у открытого окна в темной комнате. Ане хотелось сказать хоть намеком о своей любви, но вдруг она заметила, что Сергей не слушает ее, уставился в окно и что-то рассматривает там.
От перекрестка донеслась песня, звон бубенцов, потом гиканье, хохот. На мостовую из темноты выехала чэ, запряженная тремя рикшами. В ней сидел господин в сдвинутом на затылок цилиндре.
— Это все тот же мистер-граф, — вспыхнул Иволгин. — Будь он трижды проклят. Вот подлюка! Травить меня вздумал!
— Тот самый? — спросила Аня.
— Посмотри на него! Назло мне разъезжает на тройке. Ну погоди! Я тебя прокачу! Я тебе устрою веселую жизнь.
Тройка графа Кутайсова промчалась мимо. За нею прокатилась еще одна чэ, потом еще две подряд.
— Пропади они пропадом! — сердито сказала Аня и отвернулась от окна.
Иволгин вытер рукавом лоб.
— Ну, ничего. Недолго ему осталось кататься. Уж это точно. Откатался, ваше превосходительство!
Они помолчали. Ане захотелось сказать Сергею что-то теплое, хорошее, но не хватало смелости.
— Ну, я пойду... — шепнула она и, постояв в нерешительности, быстро поцеловала его в щеку. Он хотел обнять Аню, но та выскользнула из его рук и выбежала из домика.
Он долго стоял не двигаясь в каком-то странном, сладостном оцепенении, которое испытывал впервые в своей жизни. Потом вдруг услышал тихий шепот:
— Капитанэ, капитанэ...
Глянув на темное окно, Сергей увидел: по железной оконной решетке, цепляясь за переплет, карабкался к форточке мальчишка в соломенной шляпе. Вот он обхватил рукой железный прут, прильнул головой к раме и начал что-то совать в форточку, нашептывая:
— Капитанэ... Капитанэ...
«Это он!» — догадался Иволгин.
За окном хрустнул сучок, и китайчонок упал вниз.
В лунном свете показался с автоматом Илько Цыбуля.
— Цэ ваш китайчонок шныряе, — пояснил он. — Вот бисенок!
Иволгин подскочил к окну. На подоконнике лежали румяные яблоки — подарок, купленный, видно, за последний юань.
«Значит, дошло», — подумал Иволгин и спросил с укором автоматчика:
— Почему не поймали нарушителя?
— Та хиба ж его пиймаешь, колы вин крутытся як юла. Я так и зрозумив, шо вин до вас хлопоче.
Было уже за полночь. Иволгин снял ремень и гимнастерку, лег на разостланную на кровати циновку. Но спать не хотелось. Поворочавшись, Сергей подошел к окну. Огней в городе становилось все меньше. За перекрестком темнела пагода с изогнутой крышей. Над крышей чернел старый клен. Под окном домика прохаживался с автоматом Илько, мечтал в стихах улететь на север, где все не так, все по-иному — не такое небо, не такой ветер, где шумит зеленая тайга, синеют ясные озера:
И Амур с берегами покатыми,И весенний туман над рекой...
Иволгину вспомнилась родная сторонка, зеленые клены над селом. Клены на Брянщине не то что здесь — густые, высокие. Они первыми встречают утренние зорьки и последними провожают тихие вечерние закаты. А подует ветерок — зашумят, залопочут, будто зашепчутся... Особенно хороши они осенью — красные, золотые, бледно-желтые. Засыплют, бывало, крышу отцовской кузницы разноцветной листвой, и стоит она, как сказочный терем.
Подумал об этом Сергей, и на душе у него стало совсем легко — как будто напился ключевой воды! Скорей бы домой...
XIII
Рано утром Державин получил шифровку из штаба фронта, в которой сообщалось о том, что в полдень в Мукден прибудут эшелоны с бригадой Волобоя и что ему, Державину, вместе с десантниками надо присоединиться к бригаде и следовать дальше — в Порт-Артур. Приказная часть шифровки не обрадовала генерала. Скандал у публичного дома, затеянный Иволгиным, сильно осложнил отношения нашей комендатуры с мэром города, а также с союзниками, и ему как начальнику гарнизона хотелось самому все урегулировать, поставить на свое место, а не взваливать свои грехи на чужие плечи. Но приказ есть приказ, и его надо выполнять.
Перед отъездом решено было устроить прощальный обед — разослали приглашения, накрыли столы. В ожидании гостей Державин сидел со своим преемником Жилиным, давал ему последние советы и поручения, предостерегал от возможных ошибок и промахов.
— Да, брат, ошибаться нам нельзя, — повторил он и снова заговорил о том, как умело используют недруги каждую нашу оплошность. Взять хотя бы происшествие у публичного дома. Ведь он, Державин, в тот же день нанес визит мэру города и разъяснил ему, что поступок младшего лейтенанта не имеет ничего общего с линией советского командования. Но тем не менее мэр до сих пор негодует и отказался даже от приглашения на званый обед, сославшись на головную боль. Конфликт раздувается. На заборах появились фальшивые приказы советского коменданта, запрещающие ездить на рикшах. Безработные рикши толпятся у комендатуры — просят чумизы.
— Мне непонятно, почему наши союзники вступились за пьяного графа? — спросил Жилин.
— А кто их знает? Приехал ко мне — причем приехал демонстративно на рикше — этот сухопарый английский вице-маршал Малтби и начал упрекать меня за то, что мы-де не по-джентльменски обошлись со своим соотечественником — человеком голубой графской крови. Причем разговаривал таким тоном, как будто не мы его освободили из плена, а он нас осчастливил.
— Ему-то какое дело до графа?
— Ну, породнились, дескать, за колючей проволокой. Только мне кажется породнились они раньше. По-моему, этот граф не кто иной, как английский шпион, только работает под русского графа. Не зря же японцы препроводили его в ихний лагерь.
Державин коснулся отношений с союзной администрацией лагеря, пожалел, что сместили генерала Паркера, с которым они хорошо подружились. Паркер дорожил этой дружбой и, может быть, за это не понравился своему начальству. Сразу же после освобождения концлагеря он представил всех, десантников к наградам, к тому же заготовил пространное благодарственное письмо нашему Верховному Главнокомандованию. Для согласования послал его по инстанции Макартуру. А тот ему вежливо ответил: «Ты хороший боевой генерал, но плохой политик». И прислал в Мукден нового начальника лагеря — полковника Питчера. С Питчером ладить труднее, потому что он находится под сильным влиянием английского вице-маршала.
— И все-таки жить с ними надо в согласии, — посоветовал Державин. — Недруги с нетерпением ждут ссоры между нами.
Во время разговора в кабинет вошел Русанов и торопливо направился к Державину. В руках у него был квадратный листок рисовой бумаги, испещренный иероглифами.
— Могу поздравить вас еще с одной новостью, — сказал он на ходу. — На заборах появилась еще одна фальшивка — приказ советского коменданта о закрытии в Мукдене всех публичных домов. Полюбуйтесь!
Державин брезгливо осмотрел сорванный с забора листок, покачал головой.
— Вот тебе и «вансуй». Выходит, не все здесь желают нам десять тысяч лет жизни. Некоторые не чают, как нас отсюда выкурить. К власти, что ли, рвутся?
— По-моему, это у них от темноты происходит, — заметил Жилин. — Не все, видно, понимают нас как следует. Тут я повстречал на днях одного ихнего переводчика. Поговорили с ним о том, о сем, потом спрашиваю его запросто, будет ли сегодня дождь? Смотрю, он покраснел весь, съежился — обиделся, значит. За что? Оказывается, по здешним понятиям, знать, будет ли дождь, может только черепаха. Получается — я назвал его черепахой!
