Константин Паустовский - Том 2. Черное море. Дым отечества
Дуварджоглу внушительно закашлял. Они прошли через сад. На узкой лестнице горела синяя электрическая лампочка.
— Какая же квартира? — спросила Нина и прислушалась.
Наверху кто-то играл на рояле.
— Это, должно быть, она, — прошептала Нина. — Пойдемте.
Она потащила Дуварджоглу по лестнице на второй этаж и позвонила у двери, где не было никакой таблички. Открыл ей Швейцер. Это было так неожиданно, что Нина забыла задать давно приготовленные вопросы — здесь ли живет Татьяна Андреевна Боброва и дома ли она.
— Везет мне! — закричал Швейцер. — Какая встреча! Что за город эта ваша Одесса! Входите! Татьяна Андреевна дома.
Татьяна Андреевна выбежала в переднюю, вскрикнула, увидев Нину, и они, должно быть, от неожиданности, крепко расцеловались. Дуварджоглу галантно держал на отлете, как держат цилиндр, свою мокрую шляпу и сладко улыбался.
— Это старый приятель нашей тети Полины, — сказала растерянно Нина и покраснела, — и моего отца… Он проводил меня к вам. Я только на минуту.
Но Швейцер уже снимал с нее пальто, а Дуварджоглу тряс руку Татьяне Андреевне, и в кармане у него бренчали янтарные четки. Потом Христофор Григорьевич достал огромный носовой платок — синий с белым горошком, со вкусом высморкался, вытер усы, и по всему его виду Нина поняла, что он не собирается скоро уходить. У нее упало сердце.
Но вскоре и Нине не захотелось уходить. Так весело летел пар из электрического чайника и так хорошо было вспоминать Псков, лыжный поход, вечер в пушкинском доме… Да, вечер в пушкинском доме…
Нина перестала улыбаться и замолкла. Ведь она пришла к Татьяне Андреевне рассказать о Перейро. Но как это сделать?
Татьяна Андреевна была так оживлена, что Нина уже решила ничего не говорить. Нет, все-таки надо сказать. Все равно надо. После нескольких слов в Михайловском Нина догадалась, что Перейро был как-то связан с Татьяной Андреевной.
«А может быть, я дура и вовсе ничего не надо говорить? — подумала Нина. — Зачем я лезу в чужие дела? Нет, скажу», — тут же решила она, тряхнула головой, и у нее вылетели шпильки, упала и расплелась коса.
Нина вышла в соседнюю комнату, чтобы ее заплести. Она заплетала косу перед зеркалом и смотрела на фотографии на столе. На одной была снята дряхлая сутулая старушка. Около нее стояла девочка в летнем ситцевом платье. Глаза и лоб у девочки были совсем такие же, как у Татьяны Андреевны.
«Неужели дочь? — подумала Нина. — Нет, должно быть, сестра».
На второй карточке был снят деревянный дом с кривым крылечком, с кадкой для дождевой воды у порога и мезонином, похожим на скворечню.
Вошла Татьяна Андреевна, и Нина сразу решилась. Не оглядываясь, все еще продолжая заплетать косу, она сказала:
— Помните «Коимбру»? Мой отец видел ее в Феодосии.
— Да? — дрогнувшим голосом спросила Татьяна Андреевна.
— Да, — ответила Нина и опустила глаза: она боялась смотреть в зеркало на Татьяну Андреевну. — Отец недавно перевозил на своем теплоходе из Феодосии в Ялту Рамона Перейро.
— Зачем? Что случилось? — спросила Татьяна Андреевна.
— Его отправили в горный туберкулезный санаторий около Ялты. Отец говорит, что он умирает. Совсем плох.
Нина подняла голову, и глаза их встретились в зеркале.
Татьяна Андреевна крепко стиснула руки.
— Что вы знаете? — спросила Татьяна Андреевна, помолчав. — Откуда вы можете знать все, что было? От него?
— Я ничего не знаю, — поспешно ответила Нина. — Совсем ничего. Честное слово. Я только догадалась, еще в Михайловском.
— Слушайте, — сказала Татьяна Андреевна и потрогала Нинины косы. — Пока они там болтают, я вам расскажу…
Она закрыла дверь и рассказала Нине обо всем, что было с Рамоном. Почему Татьяна Андреевна рассказала этой девушке то, что скрывала ото всех, она и сама не знала. Нина слушала строго, не поднимая глаз. Потом сказала, словно спросила:
— Но он умирает.
Татьяна Андреевна молча кивнула головой — она думала о чем-то и даже как будто не слышала слов Нины.
— Не понимаю, — сказала Нина и встала. — Я гожусь вам в дочери, и вы можете меня даже не слушать. Но я одного не могу понять…
— Чего?
— Я не могу понять… кажется, вы и правы и совсем не правы. Есть такие люди… Их никогда нельзя обижать. Тем более из-за пустяков. Они много страдали… И как дети…
— Я знаю, — ответила Татьяна Андреевна. — Во всем виновата я. Дайте мне только подумать. Не так легко на это решиться.
— На что?
Татьяна Андреевна подняла на Нину светлые глаза.
— Пусть, — сказала она и неожиданно улыбнулась. Нине показалось, что вот-вот у нее на глазах навернутся слезы. — Так надо — и так я и сделаю. Я ничем не грешу против себя.
— О чем вы говорите? — спросила испуганно Нина.
— Пойдемте! — Татьяна Андреевна встала. — Мы еще увидимся. И не один раз.
Они вышли в столовую. Швейцер взглянул на Татьяну Андреевну и по ее внезапно осунувшемуся лицу понял, что случилось нехорошее. Нина молчала. Швейцер забеспокоился, посмотрел на часы, вскочил. Дуварджоглу нехотя поднялся.
Прощаясь со Швейцером, Татьяна Андреевна не смотрела ему в глаза. Рука у нее была вялая, холодная. Швейцер с горечью подумал, что не так-то легко и просто люди открываются друг перед другом.
«Наивный я человек, — подумал Швейцер. — Вот уж действительно шляпа».
Сейчас он чувствовал себя чужим для Татьяны Андреевны, — не только чужим, но даже досадной помехой в ее жизни.
Но что могло случиться? Об этом знает вот эта девушка с косами. А ее не расспросишь.
Когда на Ланжероне сели в трамвай, Швейцер притворно вздохнул и сказал в пространство:
— Что-то наша Татьяна Андреевна неожиданно загрустила.
Нина ничего не ответила, даже не взглянула на него. А Дуварджоглу пустился объяснять, что штормовая погода тяжело влияет на нервных людей. Они делаются раздражительными и даже, бывает, плачут без всякой причины.
Попрощались на бульваре. Швейцер побрел в гостиницу.
В номере электрическая лампочка горела так тускло, что при ней нельзя было даже читать. «Черт знает что! — рассердился Швейцер. — Ковры, ламбрекены, бронзовые олени, копии с Айвазовского, а скупятся ввернуть настоящую лампочку!»
Он позвонил и раздраженно сказал дежурному, чтобы ему тотчас же переменили лампочку. Дежурный молча кивнул, ушел и долго не возвращался. Все еще гудело за окнами море, но в шуме его уже не было прежней ярости.
Швейцер подошел к зеркалу, постоял перед ним, но на себя даже не посмотрел. Ему вдруг стало неуютно в этом незнакомом городе, в гостинице, где даже бархатная мебель казалась обледенелой. Кровать стояла, как никелевый катафалк. Было страшно подумать о том, чтобы раздеться и лечь в нее.
— Что же у нее могло случиться? — спросил Швейцер и тотчас ответил себе: — А какое вам, собственно, дело, дорогой Семен Львович!
Но тут же он возмутился против своих собственных слов и мыслей. У нее своя жизнь, и в этой жизни случилось, очевидно, несчастье. Нужно помочь, быть преданным другом и начисто забыть о себе. Для него Татьяна Андреевна существовала в мире, как существуют стихи Пушкина, небо, запах яблонь, как существует все очарование земли.
Зазвонил телефон. Швейцер взял трубку и с досадой сказал:
— Ну да, я слушаю!
Вошел дежурный с лампочкой. Швейцер замахал на него рукой, чтобы он не шумел. Тот пожал плечами, осторожно положил лампочку на кресло и вышел.
— Ну, я рад, что вы мне позвонили, — говорил растерянно Швейцер. — Нет, нет, я совсем даже не собирался ложиться. Я заметил, что вы были огорчены.
— Да, — ответила Татьяна Андреевна. — Завтра поговорим.
— Чудесно!
Татьяна Андреевна молчала. Швейцер ждал.
— И еще… — сказала неуверенно Татьяна Андреевнам — Возможно, что я поеду с вами в Ялту… Но это еще не наверное… Ну, спите спокойно.
Она положила трубку, но через минуту снова позвонила и сказала, чтобы он зашел к ней завтра в театр в одиннадцать часов утра.
Швейцер снова вызвал дежурного, поблагодарил его за лампочку, подарил ему, несмотря на сопротивление, коробку дорогих папирос и спросил, открыт ли ресторан.
— До трех часов, — ответил дежурный.
Швейцер спустился в ресторан. Он сел за столик, где всю зиму увядали в вазонах розовые гортензии, заказал кофе и взглянул на часы. Было только половина второго.
Как хорошо ни о чем не думать! Только ждать следующего дня, прислушиваясь к звону рюмок, стуку бильярдных шаров, отдаленному шипению пара в порту.
Ждать в чужом городе, выветренном бурей, в гулкой гостинице, с благодарностью смотреть на маятник стенных часов и знать, что с каждым размахом он приближает жизнь к новой черте.
Глава 23
