Эльмар Грин - Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана
Но что еще мне оставалось делать, как не идти на попытку захвата планеты? Не идти на эту попытку — значит согласиться жить в мире с другими народами… А жить с ними в мире — значит открыть для них границы, пускать их к себе в гости и выпускать к ним в гости свой народ. Но тогда к моему народу с Востока и Запада проникли бы всякие опасные мысли и вредный коммунистический дух. Мои единственно правильные мысли, которые я ему с таким трудом вдолбил, он выбросил бы в помойку и стал бы думать по-своему. Но это означало бы конец моей власти над народом. А что я без власти? Страшно даже подумать! Пустое место. Нет, я не мог отказаться от власти. Никак не мог, поймите вы это. Я слишком к ней привык. И народ у меня тоже был хорошо обработан, заранее подготовлен к ведению войны и лихо настроен против коммунистической России. Вот почему я рискнул на захват планеты. И вот почему лежу теперь здесь, выброшенный русскими в колючий бурьян.
Никто не потревожил меня в бурьяне до самого вечера. А когда на реке раздался мягкий, низкий гудок теплохода, я вышел к пристани. Там были уже люди: мужчины, женщины, дети. Кто-то кого-то встречал из тех, что прибыли на теплоходе сверху, кто-то сам готовился отправиться на нем вниз по Оке. Никто не остановил меня в сумерках вечера и не заговорил со мной. Я без помехи взял в кассе билет второго класса до города Горького и прошел в свою каюту.
Просидев там до третьего гудка, я вышел на палубу. Сходни уже были убраны. Несколько человек взрослых и детей продолжали стоять на пристани, глядя на нас, пассажиров. При слабом свете электрических лампочек я не разглядел среди них знакомых лиц. Но вот раздался треск мотоцикла. Кто-то подлетел на нем по нижнему краю берега к пристани, и через минуту к перилам в потной расстегнутой рубашке протиснулся парторг. Он тоже принялся кого-то высматривать среди нас, и на его худощавом загорелом лице была озабоченность.
Теплоход уже отходил от пристани. Подумав немного, я выдвинулся вперед и встал у самого борта рядом с другими людьми. Парторг заметил меня, и озабоченность на его лице сменилась широкой улыбкой. Я тоже улыбнулся ему в ответ. Он крикнул мне что-то, но я не расслышал его слов из-за шума двигателя. Он понял это и поднял над головой сжатые вместе ладони, покачивая ими. Тогда я тоже поднял над головой сжатые вместе ладони и покачивал ими до тех пор, пока лица людей на пристани не заслонило сумерками. Но и после этого я еще стоял некоторое время у борта, глядя в ту сторону.
Да, парторг — это у них, пожалуй, было хорошо придумано. Как извернулся бы я в этой деревне без парторга? И как обходилась бы у них без парторга сама деревня при таком устройстве ее жизни? Что-то нарушилось бы, наверно, в этом устройстве, не будь у них парторга.
Время близилось к одиннадцати. Я разыскал буфет, съел там четыре горячие сосиски, выпил два стакана чая с булкой и спустился в свою каюту. Она была двухместная, но никто больше не пришел в нее ни на этой стоянке, ни на следующей. В углу каюты был кран с холодной водой. Пользуясь этим, я выстирал в раковине носовой платок, майку, трусы, носки и развесил их на спинках двух стульев. Потом почистил зубы, помылся и лег в одну из постелей головой к окну, за которым виднелись проплывающие мимо огни высокого берега Оки.
Закрыв глаза, я подумал, что вот и двенадцатый день моего отпуска кончился. И только теперь я начал свое обратное движение к Ленинграду, вблизи которого изнывала в смертельной тоске по мне моя женщина. Но уже не долго оставалось ей страдать. Из города Горького я собирался прибыть в Ленинград с первым же поездом, а оттуда с первым же поездом отправиться к ней. И после этого все в моей жизни устанавливалось на прочное, постоянное место.
И еще о чем-то должен был я, кажется, подумать, прежде чем заснуть. О чем бы таком обязан я был подумать? Ах, да! Какие-то признаки дружбы со стороны русских к финнам советовал мне улавливать Иван Петрович изо дня в день, пока я находился в их стране. Но вот я провел среди русских еще один день, а не уловил никаких признаков. Где я мог уловить эти признаки? В густом русском бурьяне? Не слишком крепок дух дружбы там, где человеку приходится хорониться от других людей в заросли бурьяна.
И вдобавок где-то там, вдоль берегов этой реки, продолжал высматривать меня тот страшный Иван. Укрытый ночной темнотой, он зорко оглядывал с высоты берега медленно текущую мимо него громаду воды. И кто знает, на каком повороте реки готовился он вытряхнуть меня из каюты теплохода. Но одно я знал твердо: попадись я в его железные лапы — песенка моя была бы спета. Спасти меня тут было некому.
Только огромный Юсси Мурто сумел бы, может быть, вызволить меня из этой беды, будь он здесь. Но его не было здесь. Он, как всегда, обретался где-то там, в пределах Суоми, надеясь, видимо, познать весь остальной, отдаленный от него мир одними лишь домыслами. И, заслоняя своей необъятной спиной громады северных лесов, он угрюмо поглядывал на русского Ивана, явно настроенный к разговору.
И он действительно заговорил после некоторого молчания, тяжело роняя слова и хмуря от усилия мысли светлые брови. Примерно такое выдавил он из своего молчаливого рта: «В мире только то отмечено долголетием и устойчивостью, что растет и наслаивается снизу. Это веками проверено и потому не может содержать ошибки. А врываться в это установлениями сверху — значит вредить его естественному развитию».
Такое выдавил он, исходя из каких-то своих раздумий. И сразу же на это последовал ответ Ивана: «Ништо! Безработица на вашем Западе тоже отмечена долголетием и устойчивостью. Но что она такое, как не ошибка? И даже преступная ошибка. Попробуйте соберите их вместе, выброшенных из жизни. Образуется целое государство с многомиллионным народом, который сидит в бездействии, положив на колени руки, умеющие делать все и жаждущие делать, но не делающие, потому что у них отнято право выполнять главное назначение человека на земле — трудиться и творить. Это ли естественное развитие? Сколько же столетий оно намерено еще продлиться, чтобы и далее отнимать у миллионов людей то, чем держится человеческое достоинство? Нет, без хорошей поправки к этому развитию со стороны народов тут не обойдется».
Юсси помолчал, переваривая сказанное Иваном, но ответить на это не торопился. Вместо ответа он сказал, подумав немного: «Большая семья — это хорошо. Но семья, даже большая, должна жить своими внутренними семейными законами. Только тогда она будет свободнее дышать и придет к богатому цветению. А если в ней распоряжается посторонняя сила, то это уже не семья, и название у нее другое». И опять он услышал беззаботный ответ Ивана: «Ништо! Мы и сами решать умеем. А создателю этой большой семьи как не иметь в ней голоса, хотя бы совещательного? Нет у нас посторонних».
Снова призадумался Юсси Мурто, углубленный в какие-то свои заботы. Но спустя минуту он опять заговорил, и в голосе его сквозило недоумение: «Я понимаю, что выполняли они подневольную работу. Это не их сено, и не для себя они его косили. Но все-таки почему они при этом пели, да еще так весело и красиво?». И в ответ он уже не услыхал слов Ивана. В ответ среди ночного мрака загромыхали громы и засвистели бури, колыхая деревья и тучи. Грохот и треск прокатились по земле, сотрясая на ней все живое, ибо это рассмеялся во все свое просторное горло страшный русский Иван. Он смеялся, подпирая кулаками бока и задрав лицо к звездам, а Юсси Мурто ждал угрюмо, когда он умолкнет, чтобы задать новый вопрос. Но я уже не услыхал его вопроса, уйдя в глубокий сон.
37
Теплоход не знал, с каким нетерпением я рвался в Ленинград, и потому не слишком торопился к месту своего назначения — в город Горький. А может быть, он знал и не торопился именно потому. Да, пожалуй, так оно и было. Он знал, кто притаился на его борту, и, наверно, обдумывал, как со мной поступить: утопить в реке Оке или высадить на каком-нибудь глухом берегу, где меня потом съедят дикие звери. Вот почему он медлил отходить от некоторых пристаней. Он высматривал для меня подходящее место. А на высматривание тратились многие лишние минуты, из которых составились часы. По этой причине он выбрался из реки Оки в реку Волгу лишь ко второй половине дня. За это время я успел два раза наведаться в его буфет, вытряхнув там из своего бумажника около двадцати рублей.
Погода в этот день хмурилась уже с утра. А когда теплоход, войдя в реку Волгу, оказался на виду у пристани, начал накрапывать мелкий дождь. Он чуть усилился, пока теплоход пристраивался к пристани. Но это не помешало людям, прибывшим на теплоходе, сойти на берег. Я сошел вместе с ними. Проходя мимо женщины в форменной фуражке, я спросил у нее насчет железнодорожного вокзала и услыхал ответ;
— А вон, перейдете тот большой мост и там спросите вокзал.
Так просто все складывалось. Впереди был мост, а за мостом вокзал. И я шел к этому вокзалу, чтобы сесть на поезд, уходящий в Ленинград. Так просто все складывалось. Наконец-то отпали все те преграды, которые вырастали передо мной каждый раз, едва я проявлял намерение направить свои стопы на северо-запад. Теперь я шагал туда свободно, и уже не предвиделось больше, слава богу, никакой помехи на моем пути. Передо мной был мост, а за мостом вокзал, где стоял поезд, готовый везти меня к моей женщине. Так просто все складывалось у меня на этот раз.
