Харий Галинь - Повести писателей Латвии

Возможно, доносились и какие-то звуки, но Вигнеру казалось, все произошло в полной тишине. Там теперь плавало лишь несколько пустых ящиков. Но он смотрел и смотрел, не отрывая глаз, как будто ждал чуда. Немного погодя вынырнул спасательный плот; ветер погнал его прямо на них.

Алло, алло, доложите обстановку, доложите обстановку, кто-то неотступно требовал по радиотелефону. Доложите обстановку…

Часы показывали 6.51. Капитан Зеберг взял в руки микрофон, но медлил с ответом. Прищурившись, глядел на пустой, апельсинового цвета плотик, качавшийся на маслянистой воде.

Что касается лично меня, автора рассказа, то я впервые увидел море восьми лет от роду. Сосед по имени Пурс как-то по весне, «когда верба серая цветет», отвез меня на велосипеде в Булдури. До той поры мне море представлялось бесконечным простором. Река — это мелочь, озеро — лужа, вот когда увидишь море, говорили мне. По сей день помню, как трепетало сердце, когда поднимался на песчаную дюну, за которой должно было открыться чудо.

Признаюсь, тогда море меня разочаровало. Никакой бесконечности я не увидел. И тут тянулись берега, залив не казался таким уж бескрайним. Поразила только высота моря: яркий горизонт как будто затягивался в небо.

Теперь я знаю: море себя открывает не сразу. Море слишком глубоко, чтобы тотчас проникнуться им. На то требуются годы — штормы и безветрия, закаты и штили, млечные туманы, грусть разлук, радость новых встреч, безмятежность, нетерпение. И сколько-то историй, приключений, чтобы возникла привязанность.

Случайность ли, что жизнь сначала зародилась в море и только затем выбралась на сушу? По-моему, в морях и океанах происходят те же процессы, что на суше, лишь в более динамичной форме. У водной стихии больше темперамента. Это среда повышенной активности. Вблизи моря я всегда находил в себе непочатые силы, и это наводит меня на мысль: для того и существуют суша и вода, чтобы форма энергии, именуемая жизнью, располагала двойным аккумулятором — обычным и запасным. Подобно тому, как в древних святилищах имелись места просто святые и святейшие.

Полтора месяца спустя после гибели МСТБ-99 в газете «Ригас Балсс» я прочитал заметку о том, что на Курземском конце Рижского взморья, вблизи Каугури, волны вынесли на берег мертвого, длиною в четырнадцать метров и весом тонн в тридцать, пятнистого финвала. Голова его была сильно поранена, по левому подбрюшью тянулась глубокая ссадина со следами струпьев сурика, так что, возможно, кит пострадал при каком-то столкновении. В конце заметки специалист рассказывал репортеру о привычных местах обитания финвалов и в заключение отмечал, что появление морского гиганта в Рижском заливе следует считать случаем чрезвычайным.

Мне предстояла поездка в Талсы. Заодно решил завернуть в Каугури. Я почему-то думал, что взглянуть на кита устремятся сотни любопытных. Однако даже местные жители, у которых я спрашивал дорогу, не знали, где его искать. Наконец, один пожилой старожил сообщил мне: да, от кого-то он слышал, будто это страшилище плывет примерно в полукабельтове от конца улицы по направлению к Яункемери.

Серенький день клонился к вечеру. Низкие дымчатые облака в безветрии силились и никак не могли пролиться настоящим дождем. По-осеннему недвижный воздух был напитан влагой, она оседала на землю, а серый туман поднимался вверх. Ветки сосен отливали перламутром, будто их только что вынули из воды. И над морем небо низкое, тяжелое, хотя видимость неплохая. Залив слегка рябили волны. Кутаясь в плащи, прячась под зонтами, по пляжу не спеша прогуливались немногие курортники. Резвилась пара собак. В море никто не глядел, никто не подумал остановиться. Примерно в полумиле от рыборазделочного цеха, за третьей мелью, лежало что-то длинное, серое, невыразительное. Лениво набегали и откатывались волны. Совершенно очевидно, для драмы не хватало внешнего эффекта. Жалкие останки крупнейшего в мире существа никого не интересовали.

Кружили, покрикивали чайки, дождь пошел сильней. Влажный песок потемнел, уплотнился. На переменчиво подвижной линии, где берег боролся с прибоем, мельтешили и плясали пузыри и клочья пены, невесть откуда занесенное крошево из хвоща и морской травы. И среди этого сора, разодранным брюхом вверх, качалась красная пластмассовая рыбка, равнодушно посверкивая черными, незрячими глазками.

Андрис Якубан

Андрис Якубан родился в 1941 году. Учился на историческом отделении историко-филологического факультета Латвийского государственного университета. Работал электриком, осветителем и редактором на Рижской телестудии, позднее в молодежном журнале «Лиесма». Сейчас — в еженедельнике «Литература ун Максла».

Публикуется с 1967 года. Первый сборник рассказов «Моя белая гитара» вышел в 1968 году. На русский язык переведены две книги А. Якубана — «Реставрация бабочек» (Рига: Лиесма, 1978) и «Уход колдуньи» (М.: Сов. писатель, 1984). В прозе А. Якубана преобладает молодежная тематика.

Танго

Итак — танго, трогающее сердце танго в духе ретро, которое ох как танцуют в теплые и туманные вечера красивые и элегантные женщины с таинственными и мужественными мужчинами; итак — роковые случайности, низкое, подлое преступление, возвышенная любовь, жажда доступных идеалов, старинные и от этого еще более модные автомобили, загадочно пропавший нож, наряды, от которых захватывает дух, и другие дразнящие подсознание страсти; итак — чудесное и поучительное чтение для будничных вечеров, когда все желания сливаются в одно прекрасное и незабываемое, как один чудесный сон, — танго…

Юриса Страуме в тридцатый день его рождения разбудил сырой туман, нескончаемый плеск реки вокруг яхты и отчаянный скрежещущий галдеж чаек, так как сторож при яхт-клубе, попросту прозываемый Папаша-Тюлеша, обычно кормил этих чаек еще до восхода солнца; каждый новый день чудаковатый старец уже долгие годы привык встречать с этими удивительно поэтичными и так гнусно галдящими птицами.

Юрис Страуме лежал в каюте своей яхты, широко раскрыв глаза, и старался услышать в звуках этого утра нечто исключительное или хотя бы существенное, так как в такое утро обычно производят оценку уже прожитых тридцати лет, а он никак не мог обнаружить в них ничего достойного внимания, и посему оставалось только надеяться, что все когда-нибудь еще произойдет, и, может быть, именно в день тридцатилетия случится нечто решающее, и это вдруг послужит путеводной звездой для всего последующего.

В душе Юрис был почти поэт, хотя не написал ни одного стихотворения. Ему страшно нравилось погружаться в придуманное им приятное действо, где все чудное и прекрасное надлежит ожидать только от будущего, где настоящее существует лишь в форме будущего, а прошлое точно такой же объект мечтаний, как и будущее.

У Юриса Страуме было узкое и длинное лицо с такой тонкостью черт и такой растерянностью в глазах, что мало кто был способен сказать ему грубое слово или еще как-нибудь обидеть, наверное, именно поэтому Юрис Страуме мог беспечально жить в своем мире, наедине со своими размышлениями и предчувствиями.

Эй, юбиляр! Эй, юбиляр!Давай-ка просыпайся!Глаза скорее открывай,Скорей пописать вылезай!

Это скрипел Папаша-Тюлеша за стенкой каюты, швыряя чайкам хлеб, и скрип чаек в сравнении с пением Папаши-Тюлеши казался нежнейшей музыкой.

В дверь каюты что-то сильно ударилось и глухо упало. Юрис Страуме понял, что это подарок Папаши-Тюлеши, так как вчера он увидел у сторожа нож с блестящим клинком и мягким женским лицом из цветных стеклышек на рукоятке. Блестящий клинок и мягкость лица так контрастировали и потрясали, что Юрис попросил продать ему этот нож. Папаша-Тюлеша ответил, что никогда ничего не продает, разве что иной раз дарит. Тогда Юрис ему одному лишь сказал, что завтра у него круглая дата — ровно тридцать годочков.

Вот так вот Юрис и лежал, раскрыв глаза, в день своего тридцатилетия в каюте своей яхты, ощущая вокруг утренний легкий туман, лежал, слушая скрежет чаек, тихий речной плеск, и думал: если уж сбылось такое пустяковое желание, вроде ножа с красивой женщиной на рукоятке, значит, есть еще возможности быть действительно счастливым и действительно ожидать чего-то особенного от этого дня, так как Юрис Страуме еще не знал, что день тридцатилетия ему придется вспоминать слишком долго, да, слишком часто ему придется вспоминать это солнечное воскресенье с самого раннего утра, часто придется вызывать в памяти, казалось бы, самые несущественные мелочи, случайно брошенное слово или небрежный взгляд, так как спустя десять часов Юрис Страуме будет объявлен убийцей, и какое-то злосчастное танго станет и объяснением и спасением, и так он никогда и не поймет сладкого и примитивного секрета этого танго.