Андрей Упит - Северный ветер
В усадьбе слышат и узнают ее голос. Старая Ильза и Вилнис вскакивают и бросаются к двери. Индрик ничего не слышал. Но он инстинктом улавливает все гораздо острее, чем другие слухом. Опережая стариков, парень выбегает из комнаты.
Вмиг распахивается наружная дверь. Майя вваливается через порог в кухню. Лицо ее искажено страхом, побелело, как платочек на голове. Глаза выпучены, рот перекошен от ужаса. Даже в комнате она не перестает визжать, звук становится все тоньше и тоньше…
Кажется, кричать ей уже нечем, и голос доносится не из горла, а откуда-то из самого нутра. Вот-вот оборвется дыхание и девочка свалится на пол в истерике…
Индрик не раздумывает о том, что будет с Майей. Ему достаточно одного брошенного на нее взгляда. По лицу пробегает синеватая тень. На висках вздуваются жилы, безумным гневом загораются глаза. Тяжелый топор мелькает в его руках. С диким хрипом кидается он из дома и сталкивается с тремя матросами. Не в состоянии раздумывать, он, высоко подняв обе руки, замахивается. Ради Майи пусть рушится хоть весь мир.
Но окованный железом приклад винтовки угождает ему прямо в висок. Топор выскальзывает и падает за спиной. Руки, точно сломанные, опускаются вниз. Колени подкашиваются, и все тело валится к стене дома.
Сперва затылок ударяется о стену. А когда лицо при падении поднимается кверху, на него обрушивается другой окованный железом приклад. Свернувшееся колесом тело, с бесформенной маской вместо лица, конвульсивно вздрагивая, валится в снег у стены.
Подниек с Зетыней вышли на пригорок за клетью и, прислушиваясь, глядят в сторону леса. Еще в комнате они слышали два выстрела, теперь раздается еще один.
— Слышишь? — восклицает Зетыня, и глаза ее загораются.
Подниек, замызганный, со свалявшейся бородой, апатично пожимает плечами.
— Пуляют! А какой толк?
— Болван! — Зетыня, кажется, загрызла бы его взглядом. — Там зря стрелять не станут. Коли палят, стало быть, есть в кого. Убьют или подстрелят. Словом, сегодня разорят их гнезда. Люди хоть по ночам будут спать спокойно.
Подниек мрачно глядит в сторону леса.
— Ни черта не убьют… Не такие они дураки, чтоб лежать и ждать, пока их обложат, как зайцев. Они знают лес получше нас с тобой. По всей волости целую неделю трещат об этом. Думаешь, они не знают? Всё знают. Разве некому сообщить им?
— А почему находятся такие? — Зетыня вскипает. — Сам-то ты что делаешь? Для чего ты поставлен волостным старшиной? Дали тебе власть в руки. Можешь любого в каталажку упрятать, чтоб он света белого невзвидел! Чтоб почувствовал наконец, что такое власть и как ее надобно бояться. А ты со своей робостью да жалостливостью. Баба ты, а не старшина. До тех пор будешь жалеть, пока самого не поймают. Убьют, как собаку, — дождешься.
Глубоко засунув руки в карманы шубы, Подниек бессмысленно уставился в снег.
— Все равно… Так или этак — скорей бы конец. Надоело до смерти…
С досады Зетыня и сердиться на него не в состоянии.
— Идиот… — На глазах у нее слезы. — Черт меня дернул выйти за такого. Чем такой муж, лучше никакого не надо. А еще называется мужчиной. Волостной старшина! Тебе бы первому идти туда, где очищают леса от разбойников. А он! Дома… За печкой… За юбку жены держится… Уж лучше пошел бы и совсем отказался…
— Да разве я не отказывался… Ведь не отпускают… Но теперь хватит. Возьму и выпью какого-нибудь зелья. Дам окружному лекарю четвертную… Завтра же поеду в Ригу.
— Так у тебя эти четвертные и валяются… Слышь, будто опять стреляют?
— Пускай себе… Знать ничего не хочу.
— Хоть бы этого Мартыня Робежниека поймали… Уж его одного бы, если никого больше не могут.
В лице ее, в стиснутых под шалью кулаках, во всей фигуре столько ненависти и безудержной злобы, что Подниеку противно на нее смотреть.
— Чем, скажи, Мартынь тебе так досадил, — раздраженно произносит он и сплевывает. — О чем бы ни заговорили, все Мартынь на языке.
— А он только мне досадил? Тебе нет? По чьей милости над тобой издеваются и насмехаются, как над дураком, над мальчишкой? Кто тут мутил всех и бандами верховодит? Ты еще смеешь говорить: «Мартынь на языке!..» И это волостной старшина!.. Мужчина!..
Передразнивая его, она тоже сплевывает и злыми глазами сверлит мужа. Подниеку противно и говорить даже неохота. Поворачивается и уходит в дом.
Когда Зетыня возвращается, он лежит на кровати и думает… Смотрит на некрасивое, расплывшееся лицо жены и продолжает думать давно начатую, неразрешимую думу.
Почему она так ненавидит Мартыня? Пусть не морочит голову, будто ненавидит его из-за недавно нанесенных им обид и издевательств. Сам ведь он то же пережил, и гораздо больше, чем она. Все безумия страшного времени разразились над его головой. Он и волновался, и злился, и отбивался, как мог. Всегда он где-то внутри сознавал, что у этих безумцев есть своя справедливость и доля правды. Он-то ведь знал, что беспорядки начались до Мартыня, а с его появлением не стало хуже. Бывали минуты, когда он мог протянуть Мартыню руку и сказать: «Товарищ… Товарищ…» Дальше думать он не может. Странное доброе чувство охватывает его теплой волной. Слезы навертываются на глаза. Так не в первый раз. Время от времени находит на него такое, и тогда он особенно ясно осознает фальшь, связанную с его должностью и положением. Отсюда нерешительность, неуверенность, уклончивость, которые бесят Зетыню. Почему она так ненавидит его?
Зетыня, видимо, смекнула, о чем он думает. Сидя за столиком у окна, подперев голову руками, она смотрит на мужа злыми глазами. А ведь это те же глаза, что прежде глядели на него с такой теплотой и доверчивостью…
— Ты что думаешь — может, кто другой посылает нам письма с угрозами? Почерк чужой, а башка его. Я слог знаю.
«Да, она хорошо знает!.. И почерк и слог…» Подниек ерзает на кровати.
И снова мелькает мысль, что ненависть Зетыни к Мартыню как-то связана с давнишней их близостью. Нередко он мучительно об этом думает… А ключ к разгадке, видно, где-то совсем рядом. Где же все-таки причина ее ненависти к Мартыню и того нескрываемого отвращения к нему, которое Подниек ощущает с каждым днем все явственней, как ее гнилостное дыхание. Но голова Подниека слишком отупела и мысль не в состоянии углубиться, перешагнуть через какую-то невидимую, но ощущаемую грань. Всякий раз, дойдя до нее, он погружается в привычную апатию, в безвольную пустоту, когда не нужно ни о чем больше думать. Теперь он инстинктивно стремится к такому состоянию. Постепенно оно становится для него неодолимой, постоянной потребностью.
— Хоть бы поймали его одного… — томится Зетыня. — Пусть ответит за все свои дела…
«А ты за свои?» — думает Подниек. И тут вспоминает все по порядку, как она вела себя и как жила в последнее время. Не слепой же он был, знает… Только духу не хватало сказать ей что-нибудь или запретить. И решимости не было, чтобы вмешаться и пресечь… Что у него осталось общего с этой женщиной? Жена… Его жена… Подниек снова ерзает на постели.
— Чего ты молчишь? Уснул, что ли?
И это тот самый голос, который прежде казался ему птичьим щебетаньем…
Зетыня поднимается, подходит к нему, наклоняется, заглядывает в глаза. Своими вечно злобными, полупотухшими глазами… А прежде они сверкали, как голубые камешки на дне ручья…
На мгновение взгляды их встречаются и тут же расходятся.
Опротивели. До смерти опротивели они друг другу…
Как приятно, когда к ним заходит посторонний человек. Только тогда появляются в доме жизнь, тепло.
На сей раз в дверь протискивается Скалдер. Никогда еще не приходил он с добрым намерением. Хорошо, что хоть он… Подниек садится на кровати. Зетыня идет навстречу гостю. Волостной старшина — и дома… Скалдер качает головой, укоризненно глядя на Подниека. Но, кажется, ему на этот раз не до распрей. У самого какая-то тяжесть лежит на сердце. Садится там, где только что сидела Зетыня, и так же подпирает голову руками.
Зетыня тут же подсаживается к нему.
— Ну, что слышно сегодня? Поймали уже кого-нибудь?
Скалдер грозно машет рукой.
— Глухих да слепых еще можно так поймать. А у тех глаза волчьи и уши заячьи. Да и бабы целую неделю кудахтали по всей волости об этой облаве. Надо было каждый кустик, каждую ложбинку обшарить. А что получается? Они постреливают, точно по тетеревам. Коли так, незачем было дурачиться.
— Может, хоть припугнут. А те увидят, что их гонят, возьмут да и уйдут отсюда.
— Из лесу уйдут — это верно. Того и гляди, еще этой ночью пойдут по усадьбам, да и пожалуют к вам в гости.
— Вы с ума сошли, Скалдер! — Зетыня вздрагивает так, будто кто-то уже хватает ее за горло. — Что вы к ночи говорите такие вещи?
Скалдер тяжело вздыхает.
— Не от хорошей жизни говорю. Вчера опять письмо получил… Тысяча рублей или пуля. За то, видите ли, что я будто бы путаюсь с начальством и организую банду против лесных братьев. Банды — это значит группы самозащиты. Да что я могу организовать или не организовать? Я не волостной старшина, и не мое дело распоряжаться.
