Амурские волны - Семён Иванович Буньков
— Перестань, пожалуйста, надоел! — сказала Лена.
Степан искоса поглядел на нее и вызывающе ответил:
— Душа поет.
И так противно прижал руку к сердцу.
Лена строго одернула его:
— Не паясничай!
Согласитесь, замечание было резонным.
Но что Степану до резонов? Он упрям, как осел. Тогда Лена пересела на другой конец стола. Степан помрачнел, как Отелло.
Когда начались танцы, Степан, этот новоявленный Отелло, показал себя во всей красе. Чего только не выделывал Чепуренко! Под вальс плясал «русского», под польку — выбивал чечетку. А потом начал по очереди поднимать ребят к потолку. Сила у него, прямо надо сказать, дьявольская.
Он и ко мне подошел.
— Хочешь, — говорит, — одной рукой подброшу?
Я, конечно, не позволил издеваться над собой.
— Только попробуй! — решительно воспротивился я. — Могу ведь и Аполлинарию Захаровну позвать.
Это его сразу остепенило. Аполлинария Захаровна, хозяйка квартиры, женщина строгих правил, а мы с ней в хороших отношениях.
Бедная Лена была в отчаянье. Она выбежала из квартиры. Когда я нашел ее, она, заплаканная, сидела на ступеньке чердачной лестницы.
— Стыдно мне… — прошептала она, увидев меня, и закрыла лицо руками. — За Степана стыдно…
Голос ее вздрагивал.
Я пытался ее утешить.
— Как можно обмануться в человеке! — немного успокоившись, но все еще продолжая тихо всхлипывать, проговорила Лена. — Прежде он не был таким и считался с моими замечаниями.
— Вы разные люди, — сказал я.
Она кивнула.
— Это так и есть.
— На мой взгляд, вам лучше расстаться.
Лена ничего не ответила. Помолчав, сказала:
— Пойду домой.
Я решил, что должен обязательно проводить ее, и вернулся в квартиру за пальто. Из большой комнаты доносилось пение. Девичий голос был сильный и довольно приятный, но сейчас он действовал на мои нервы раздражающе. Я заглянул в комнату, и мне представилась такая картина.
Стол и стулья были сдвинуты в угол, вся компания разместилась на двух диванах. А посреди комнаты первокурсница Наташа Олейникова, танцуя, исполняла незнакомую мне песенку. Там говорилось о каких-то цыганах, в груди которых кипела кровь. Песенка была до того пустая, что я с трудом припоминаю лишь несколько строчек.
Лишь только звуки дорогие,
Напевы, песни им родные,
С гитарой прозвучали вновь.
И дальше — этакое типичное «тра-ля-ля».
Мне показалось, что ей это очень нравится — разыгрывать из себя цыганку. Может, потому что в самой ее внешности много цыганского. У нее черные блестящие глаза и такие же волосы. В целом ее лицо мне нравится. Хотя оно несомненно было бы привлекательнее, если бы не челка с легкомысленными кудряшками на висках.
Больше всего меня возмутили не челка и даже не песенка, а то, с каким одобрением приняли Наташин номер старшие товарищи, в числе которых находился и ее брат Вадим, член комитета комсомола. Ей хлопали и просили еще петь. Наташа отказывалась, спрятавшись за спины девушек. Но тут к ней подошел Степан. Он сказал ей всего лишь несколько слов, и она опять вышла на середину комнаты.
На этот раз Наташа запела «Далеко, далеко, где кочуют туманы», и я вздохнул с облегчением, потому что мне не хотелось плохо думать об этой девушке. Ведь она была сестрой Вадима Олейникова, которого я искренне уважал, хотя и расходился с ним по некоторым вопросам.
Степан не сводил с Наташи глаз. Он, конечно, забыл о Лене, которая по его же вине стояла сейчас в темном коридоре, заплаканная, одинокая. Мне было неловко оттого, что я и сам заставлял ее ждать. И в то же время хотелось пристыдить Степана, пробудите в нем остатки его совести.
Лишь смолкли последние слова песни, я подошел к Степану и, дружески положив ему руку на плечо, сказал:
— Не обижайся, но ты ведешь себя недостойно. Ты знаешь, где сейчас Лена?
Степан с присущей ему бесцеремонностью стряхнул мою руку.
— Послушай, ты, — грубо прервал он меня. — Что ты понимаешь в человеческих отношениях?
Это я-то не понимаю! Почему же тогда в бюро избрали не его, а меня? Я прямо так и сказал ему.
Степан фыркнул, будто в нос ему сунули соломинку:
— Эх ты, деятель!
А потом, ухмыльнувшись, добавил:
— Надо же быть таким…
Я не обиделся, потому что привык ко всяческим оскорблениям с его стороны.
Заиграла музыка. К нам подлетела Олейникова и ни с того ни с сего заулыбалась мне:
— Пойдемте танцевать.
Пока я придумывал приличную отговорку, Степан подхватил Олейникову.
— Этот не танцует, — небрежно кивнул он в мою сторону.
Я сокрушенно покачал головой.
Только с Леной мне удалось отвести душу. Мы быстро нашли с ней общий язык и по дороге к ее дому успели о многом переговорить.
После зимних каникул я побывал у нее в гостях.
Посидели мы с ней, попили чаю. Пока Лена убирала посуду, я знакомился с ее книжным шкафом. Среди книг, подобранных с несомненным вкусом, я увидел стихи Есенина. Это несколько меня озадачило. Когда Лена вошла, я указал пальцем на корешок книги и спросил:
— Ты любишь Есенина?
Лена потупилась и смущенно произнесла:
— Это Степан подарил. Это было давно, — и предложила послушать пластинки. Я попросил ее проиграть несколько песен советских композиторов. Хорошая музыка всегда располагает к задушевной беседе. Я спросил, как у нее со Степаном.
— Мне сейчас очень тяжело… — проговорила Лена со вздохом.
— Вы порвали? — осведомился я.
— Да, — не сразу ответила Лена и подала мне конверт. Буквы на нем вытанцовывали лезгинку. Я сразу узнал почерк Степана.
Вот что он писал:
«Терпеть можно год и два. Иные люди терпят всю жизнь. Я не из их числа. Ты только подумай, сколько времени у нас с тобой ушло на всякие дрязги и мелкие ссоры. Ты выковыривала подозрения даже из воздуха, которым я дышал. Почти каждый день я должен был разубеждать тебя в очередной глупости. Чего тебе еще надо? Уходи!»
Моему возмущению не было предела.
— Выходит, я же во всем и виновата, — как-то горестно усмехнувшись, проговорила Лена. — Виновата в том, что всегда говорила ему только правду. Возможно, мне следовало быть к нему снисходительнее, прощать кое-что. Но ведь с годами его слабости могли развиться в пороки и гибельно отразиться на семье. Степан говорит, что я не доверяла ему. Это неправда. Просто я испытывала силу его чувства. В первое время Степан страшно идеализировал мой характер,
