Вера, Надежда, Любовь - Николай Михайлович Ершов
— Евангелие, в котором усматривают опыт веков, между прочим, гласит: «Не мечи бисера перед свиньями». В переводе на наше наречие это означает — держись подальше… от некоторых, так сказать, людей.
Карякин усмехнулся.
— Интересное наречие! «Не мечи бисера» переводится «мечи бисер» — все наоборот. Отделение школы от церкви понимается самым идиотским образом. И я должен все это разделять да еще извиняться! В чем извиняться-то?
Еще на одну ступеньку снижаясь к откровенности, Тарутин прищурил глаз:
— А если и ни в чем? На смысл вашего спора ей плевать. Ей важно, как она при этом выглядит. Так доставьте ей радость, будьте великодушны!
Карякин вспылил:
— Уступки! Компромиссы! Улыбки с наклонением головы!
— Владимир Сергеевич, милый! Из этого состоит жизнь. Ну, вот у вас собственные убеждения…
Карякин неожиданно сгреб со стола свою папку и, ни слова не говоря, пошел к двери.
— Я вижу, вы меня не поняли, — растерялся Тарутин.
— Нет, почему же? Я понял. Вы хотите сказать, что собственные убеждения — это бессмысленная роскошь. Подтяжки с бриллиантами. Рагу из соловьиных языков.
— Этого я не говорил! — поспешно отмежевался Тарутин.
Он взял Карякина за руку и чуть ли не силой усадил его опять на диван.
— Послушайте, Владимир Сергеевич, вы откровенный человек?
— Был. Когда-то.
— Вы на себя клевещете.
— Добро бы так! Только прежде чем возразить кому-либо, я все чаще задумываюсь: а каков его чин? Человека то есть, с коим я не согласен.
Тарутин озадаченно заморгал. Не зная, что лучше в этом случае: утешать или отчитывать, он для верности остановился на втором.
— Ай-яй-яй! — иронически ужаснулся он. — Какое бедствие! Раздвоение личности! А между тем, мой любезный, хорошо бы поменьше болтать да побольше работать.
Карякин встал — на этот раз тяжело, с усилием.
— Побольше работать — это что, «поменьше думать», что ли? Каяться я не буду. Ваш чин, Иван Спиридонович, для этого, извините, маловат.
На вешалке Карякин рванул свое пальто, с размаху нахлобучил фуражку и ахнул дверью так, что задребезжали стекла. Тетя Нюра в окно долго глядела, как, не разбирая дороги, Карякин шагал по лужам прямиком.
Он шагал и думал о том, что какая же это железобетонная твердыня — человеческая посредственность. Расшиби об нее лоб, сойди с ума, погуби самого себя от отчаяния — она будет все так же стоять монументально и торжествующе.
И вот еще что. Мужчине тридцать восемь. Семейный. Достиг человек зрелости. Но вот поди ты — нет-нет да и занесет его не туда. Нет-нет да взыграет в нем бес, и попрет человек сдуру напропалую фронтально, в лоб на эту самую твердыню. Рецидивы мальчишества. Значит, мудрость еще не пришла.
Карякин замедлил шаг. Потом он застегнул пальто и поправил фуражку — незачем обращать на себя внимание прохожих… Чего он добьется? Кончится тем, что девчонку эту вынудят бросить школу.
Карякин постоял с минуту и пошел назад. Теперь он уже не махал по лужам напропалую, но интеллигентно и здраво обходил каждую, обнаруживая при этом хорошую маневренность.
Да, это так. Глупо лезть на рожон. Не мудрее ли действовать косвенно, окольно, с флангов? Есть также много способов позиционной войны. Есть стратегия, разработанная до нас. Не будь дураком, и спокойствие, спокойствие.
«Да, это справедливо, — думал Карякин. — Но все-таки почему, черт возьми, жизнь устроена так, что ум и живость вынуждены употреблять сами себя на то, чтобы изыскать способ обойти тупость? Это очень оскорбительно. Очень!»
«Да, это так. Это так!» — думал Карякин, против воли убыстряя шаг, все реже обходя лужи и все чаще шлепая прямо по ним. Подходя к школе, он снова оказался уже в том состоянии, в котором был до того. Еще раз ахнула дверь, так что задребезжали стекла. И тетя Нюра, вздрогнув еще раз, проследила за сердитым учителем.
Тарутин поднял голову над столом и не поверил: вернулся!
— А говорите: чин маловат, — съязвил он.
Карякин невозмутимо уселся на диван, где сидел до того.
— Я вернулся, помня о цели, — сказал он. — Устроить показательную проработку Любе Ивановой вам не удастся. Будете иметь в моем лице противника.
— Почту за честь иметь такого гордого противника.
Карякин вздохнул и провел рукой по лицу.
— Понимаю ваш юмор, — усмехнулся он. — Картонный гордец! Этакий принципиальный гидальго, который украдкой штопает единственные штаны. Но тут юмор кончается, начинаются неудобства. Избавиться от меня нелегко. Могу вам предсказать заранее: с этой девушкой у вас ничего не выйдет.
— И да сбудется изреченное пророком! — обрадовался Тарутин. — Вы мне вот что лучше скажите: ваша очередь на квартиру не подошла?
— Это к делу не относится!
— Ай-яй-яй! Вот видите: еще не подошла!
Тарутин пододвинул к себе настольный календарь и сделал запись. Он имел связи и пользовался ими разумно, редко. Если он черкнул карандашом на листке, то это что-нибудь значило. Тарутин мельком глянул на Карякина: понял ли? Будто бы понял…
— Послушайте, Владимир Сергеевич! Неужели вы думаете, что я идиот? Подымать шум за три месяца до выпускных экзаменов! Разгорятся страсти. Воспитательную кампанию выиграем, а экзаменационную провалим — вот так изюм! Да по шеям вашего покорного слугу. За головотяпство… Вот если бы в начале учебного года — дело другое!
Было бы разумней не возражать. Любе Ивановой, из-за которой все эти волнения, ничего не грозило. Самому ему, Карякину, могло бы повезти с квартирой. Надежда эта была не пустая. Но Карякину тошно стало. Скукой пахнуло на него, длинной-длинной тоской. Вот так живем… Не портим отношений, сосуществуем на основе взаимной выгоды. Но серенькое житьишко-то! Ни высоты, ни страсти, ни праздника. Сплошной осенний понедельник. Подумав так, Карякин зевнул и сказал:
— По шеям-то вам не за это бы надо.
— За что же? — игриво спросил Тарутин, ожидая обычную в таких случаях слегка замаскированную лесть.
— Скучный вы человек, Иван Спиридонович, — вот за что. За то, что вы жестокий человек. Равнодушные люди — они ведь жестокие при всей их видимой доброте. Девушку вы щадите. Но случись это все в октябре, вы бы раздули на ней нашу воспитательную кампанию. Вы бы спокойно отдали девчонку на съедение этим фарисеям, всем этим пресноводным, которым нравится слыть борцами за чистоту убеждений.
Тарутин поднялся. Тут уже не было для соглашения никакой основы.
— Так, следовательно… — сказал он. — С Заостровцевой вы не поладили, со мной не поладили. Может, поищете местечко, где вас
