Екатерина Воронина - Анатолий Наумович Рыбаков
Обхватив ноги руками и уткнув голову в колени, так что на них падали ее длинные каштановые волосы, она сидела в маленькой бабушкиной каморке, на широком сундуке, обитом потемневшими от времени полосками железа.
Бабушка в короткой выпущенной кофте и широкой, неопределенного покроя юбке сидела на кровати с рукодельем в руках — вязала шерстяные носки в подарок сыновьям и внукам. Чуть глуховатая, она говорила громче, чем нужно, с видимым удовольствием прислушиваясь к звукам собственного голоса.
Вся в прошлом, она постепенно создала себе кумир в образе покойного мужа, приписывая этому тихому человеку добродетели, которых, кстати сказать, при жизни не замечала.
— Строгий был, нравный, — говорила она о нем, и лицо ее принимало благолепное выражение. — Не любил бабский персонал на судне. Другим не позволял и себе тоже. Вот и не пришлось мне свет-то повидать.
И, говоря так, она действительно верила, что всю жизнь прожила по указке мужа и чувствовала над собой его сильную руку.
Но Кате неинтересно было слушать про деда Василия. Он представлялся ей серым, скучным, строгим, как те капитаны на пассажирских судах, которые только появляются в рубке, а затем исчезают, молчаливые, равнодушные, подтянутые.
Зато тот, другой, прадед Никифор, возникал перед ней быстрый, колючий, весь в ярких красках, с черной бородой, в кумачовой рубахе, похожий на Степана Разина, портрет которого она видела в книге.
— Разбойник был, — убежденно говорила про него бабушка.
И Катю удивляло, что слово «разбойник» она произносит так же, как сказала бы: плотник, маляр, кузнец…
— Разбойник, непутевый… Первый на Волге лоцман, а талант свой в землю зарыл, одним словом… Деда твоего все допрашивал: для чего, мол, люди на свете живут? Все правды доискивался. А кто ее, правду-то, сыскал?
Она строго поджимала губы. Но Катя улавливала на ее лице тень растерянности и недоумения, точно бабушка сама хотела узнать то, что не пришлось узнать деду Никифору.
Катя искала свои собственные слова, чтобы объяснить бабушке, для чего люди на свете живут, но не находила таких слов и говорила то, что привыкла говорить в школе и на пионерском сборе:
— Люди живут на свете для того, чтобы быть полезными обществу.
— Польза пользой, а счастье-то всякому подай… — отвечала бабушка. — А в чем оно, счастье-то? Раньше людям счастье было в богатстве. Каждый к этому стремился, к богатству, значит, для того работали, тужились. А нынче вон куда богатых-то позаслали, и не сыщешь. Вот и спрашивается: для чего люди будут работать? Хлеба ради? Так иной кусок слаще, иной горше. А ежели все время крылья обрезать, так все и остановится…
— Остановится? А как же новые заводы-гиганты, стройки, как колхозы и совхозы и вообще все?.. Вот в Горьком новый автозавод, в Сталинграде — тракторный… Мы с папой пройдем первым рейсом по Волге — и всегда увидим новое.
— На заводах новых я не бывала, — поджимала губы Екатерина Артамоновна, — и сказать не могу. А насчет колхозов, так вот он, Голошубинский-то, рядом. Хватает, слава те господи, беспорядков…
— Если бы ты знала цифры, то не говорила бы так! Сейчас наша страна производит всех продуктов в пять раз больше, чем при царском строе.
Некоторое время Екатерина Артамоновна молча шевелила спицами, потом, опустив вязанье на колени, говорила с неожиданной проникновенностью:
— Так ведь я, Катюша, жизнь на одном месте прожила. А Россия-то — она вон какая! Ведь как в старину говорили: что ни город, то норов, что ни деревня, то обычай… А про наших нижегородских так: нижегород — либо вор, либо мот, либо пьяница, либо жена гулявица.
И смеялась, мелко трясясь дородным телом, вытирая платочком выступившие на глазах слезы.
Но слушать ее рассказы о далеких временах, о волжской старине Катя любила. Реальный мир Волги в рассказах бабушки был подернут фантастической дымкой, мешался с легендами, побасенками, преданиями о бурлаках, купцах, лоцманах, которые она хранила в своей цепкой памяти. Катя, сама великолепно знавшая Волгу, для своих лет начитанная и развитая, никогда не поправляла бабушку, не хотела нарушать спокойное и пленительное течение ее речи.
В зимние вечера, когда занесенные снегом Кадницы казались отрезанными от всего мира, в душе Кати с особой силой пробуждалась тоска по Волге, по знакомым запахам воды, тумана, сырой древесины на плотах…
В преддверии весны, когда на реке уже твердел и оседал снег и на черной ледяной, ведущей к затону дорожке показывалась первая полынья, Катей овладевала тоска.
Бабушка всегда чутко угадывала Катино настроение и в тревоге кружила по дому, не решаясь зайти к Кате, только тихо, чтобы та не слышала, шипела на Анастасию Степановну:
— Вам и дела нет. Заблажит девка, потом поздно будет…
Катя сидела одна и смотрела на реку, на горизонт, на облака. Ей чудились нежно-голубое ледяное поле, снеговые острова, голубые просторы Ледовитого океана, нарты с собаками, оленьи упряжки, чумы и юрты, затертые во льдах неведомые корабли с обледенелыми мачтами…
Она закрывала глаза, потом снова открывала их и видела город с высокими домами, куполами церквей, причудливыми башнями, рыцарями в шлемах и серебряных латах, с длинными пиками и широкими мечами…
Потом эта картина сменялась другой: поезда, пароходы, излучины рек, фабричные трубы, непроходимые леса и горы — все то, что видела она в своих долгих странствиях по Волге или что представляла себе, сидя на корме или в рубке и глядя на уплывающие берега.
Кате было жаль мать, хотелось понять бабушку, угнетало сознание своего бессилия, неумения заставить всех в доме любить друг друга.
Часто, лежа ночью в постели, она мысленно разговаривала с бабушкой, мечтая, что ее слова подействуют и все в доме станет хорошо. Но наступал день, и Катя не находила повода для разговора. Бабушка издевалась над матерью так тонко, что Кате не к чему было придраться. Она была еще слишком мала, чтобы во всем разобраться и найти нужные слова. Это угнетало ее, тем более что бабушка держалась с ней так, словно Катя сама должна понимать ничтожество своей матери. В ее улыбке и обращении было что-то неприятно-сообщническое.
Однажды Катя шла из школы. На Волге тронулся лед, и у Кати было то оживленное настроение, которое всегда овладевало ею весной на пороге каникул,
