Журавлиные клики - Евгений Петрович Алфимов
Ванька с Дунькой, сидевшие не рядом, а по бокам бабушки, ухитрились все-таки поссориться, зашебаршили, стали показывать друг дружке языки. Настя свела над коленями головенки малышей, стукнула лбами — легонько, для острастки, потом дала им по яблоку.
— Ты вот что нам скажи, Петрович, — детишки у тебя есть? Знаю, ране не было, можа, теперь народились? Ты мне фото присылал своей Наташки… Уж такая ладная, пышная баба — женка твоя. Не может быть такого, чтобы дите тебе не родила.
— Не родила, тетя, — сказал Владимир Петрович, помрачнев. — Так и живем без детишек.
— Худо живете, ой худо, — сказала Настя убежденно. — Для чего ж и жить тогда?.. Вот у моего Ваньки — двое, глянь, молодцы какие. И у Дуньки, слава богу, есть… Правда, без мужика она теперь: непутевый мужик оказался, гульливый, ну а она гордая у меня — пугнула его в три шеи. Только ей теперь не беда — дочка растет, есть о ком заботиться, а на старости и о ней дочушка позаботится… Вот тебе, Вовка, кто жизнь дал? Отец. И ты должен стараться, чтоб род твой не кончился.
— Да я стараюсь, — кисло пошутил Владимир Петрович.
— Плохо, значит, стараешься.
Владимир Петрович поднял стакан. Он пытался быть развязным, веселым, но чувствовал себя неспокойно, тревожно и все порывался и не смел спросить о том, ради чего, собственно, и ехал сюда из своей дали-дальней.
Потом спросил-таки…
Петьке в то лето минуло пятнадцать, но был он дробный, щуплый — совсем мальчонка. Когда через деревню, поднимая пыль, урча моторами, потянулись диковинные, на высоких колесах грузовики с немецкими солдатами, он весь день проторчал на улице, глазел, раскрыв рот, на «немчуру фашистскую», страшней и лютей которой, баили на деревне, никого на свете не было. Но поначалу ничего звериного, жуткого в немцах Петька не заметил. В кузовах сидели плотными рядами с усталыми, серыми от пыли лицами плечистые, крепко сбитые парни. Рукава их брезентовых курток были закатаны по локоть, пилотки заткнуты за пряжки широких ремней. Настроение у немцев было хорошее. В машинах весело гомонили — не по-нашему, чудно как-то, дули в губные гармошки, пели. Петька очень удивился, когда донеслась до него «Катюша». Пел ее рыжий парень в очках, под хохот товарищей, дурашливо подпрыгивая на скамье, орал: «Выходьила на бьерег Катуша, на високий на бьерег крутой…»
На Петьку немцы не обращали внимания, но из одной машины ему бросили гостинец — изрядный кус шоколада, завернутый в обрывок газеты. Петька, учивший в школе немецкий, попытался прочесть заголовки, но не понял ни одного слова. Газету он выбросил, а шоколад принес домой и съел его с Дунькой и Ванькой.
Первые немцы очень спешили: шоферы, не останавливаясь, гнали машины через деревню по рытвинам и ухабам. Но спустя неделю появились солдаты, которым торопиться, знать, было некуда. Они расположились лагерем среди лип, в старом парке; заняли школьные постройки и оттуда по двое, по трое совершали набеги на деревню, собирая по хатам снедь. Обычно приходили они рано утром. Здоровые, высоченные, низко наклоняли головы под притолокой, переступая порог. Кто-нибудь один, уполномоченный товарищами вести переговоры, вежливо здоровался: «Гутен морген». Петька, знавший несколько немецких слов, тоже говорил «гутен морген» и спрашивал, упреждая вопрос: «Яйки, млеко, масло?» — «Йа, йа», — радостно кивал немец. «Никс яйки, никс млеко, никс масло», — сокрушенно разводил руками Петька. «Яйки, млеко, маслё», — уже требовательней говорил немец, и Петька снова повторял троекратное «никс». Постепенно сборщик дани входил в раж, кричал на всю хату, грозно водил пальцем перед Петькиным носом, но Петька твердил свое. Тогда немцы приступали к обыску, шарили в шкафчике, заглядывали в чугунки и кувшины, в поисках «яик» даже на чердак лазили. Потом, сердито гомоня, уходили: в хате и в самом деле было «никс», хоть шаром покати.
Переговоры не всегда заканчивались для Петьки благополучно. Один немец надрал ему уши, а другой, озлясь до крайности, влепил ему такую крепкую оплеуху, что Петька отлетел в угол и долго потом потирал распухшую, горевшую жарко щеку.
Впрочем, негордый, покладистый Петька готов был стерпеть личную обиду. Схлопотав оплеуху, он покуксился с полчаса, а потом рассмеялся, беспечно тряхнув чубчиком, — мол, до свадьбы заживет. А вот к людям был жалостлив, на чужую беду отзывчив. Третьего дня их сосед — дед Никифор — матюкнулся в спину солдатам, уводившим со двора телку, и поплатился за это: отвели его в школу а всыпали там «горячих» — жестко, до крови отстегали плеткой по голому заду. Петька бегал к бобылю-деду (старуха его померла год назад), захворавшему с горя, и оказывал ему разные мелкие услуги — свертывал и засовывал в рот цигарку, подносил воды, кормил с ложки похлебкой. Дед лежал на животе и плакал — думал ли дожить до такого позора, такого бесчестья… Плакали то в одной, то в другой избе…
Как-то вечером влетела в хату растрепанная Дунька, заголосила, хватаясь за подол Насти: «Ой, мамка, ой, родная, учителку нашу заарестовали, Анну Петровну!..» Петька сидел на лавке, сучил из конского волоса рыболовную леску — в последнее время приноровился ловить карасей в том самом карьере, где когда-то чуть не утоп Вовка. «Чего болтаешь, дура!» — прикрикнул он на сестру, а сам побледнел, чуя, что не врет Дунька. Толком она ничего не могла рассказать, и Петька выбежал вон из хаты — людей расспросить. Выяснил, что Анна Петровна сидит в школьном сарае, а с нею еще двое — исчезнувшие невесть куда из деревни в день прихода немцев председатель колхоза Егорыч и его сын Мишка — сельсоветский служащий. Схватили их немцы случайно: пошли в рощу нарубить березок для палисадника и наскочили на Анну Петровну и тех двоих, когда она передавала им где-то собранные ею винтовочные патроны. Пастух Родионыч самолично видел, как наставили на них немцы автоматы, окружили и повели в плен. Позади один из немцев нес старенькую трехлинейку, отобранную у Егорыча. И то, что взяли их с оружием, не оставляло сомнения во враждебных помыслах пойманных по отношению к немецкому воинству и как бы заранее предопределяло их участь.
Утром Петька исчез.
Только уже вечером узнала Настя от бабки Лукьянихи, что ее сын делал в этот день и чем он для него закончился.
Перед завтраком бабка пришла к себе на огород нащипать луку и заметила в малиннике, на берегу речки Святицы, чью-то белую рубаху. Лукьяниха, известная на деревне назойливостью и любопытством, поспешила к малиннику. «Ты чего тута ховаешься?» — спросила она у Петьки. «Не ховаюсь я, — отвечал он не без обиды, —
