Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов
— Видела? — спросил мулла у Джумагуль. — Вот так будешь делать, пока не придет в себя... А злобу таить на отца — страшный грех, девочка! У каждого свои грехи.
Джумагуль протестующе замотала головой.
— Вам, женщинам, не дано аллахом понять душу мужчины. Запомни это, дочь моя, на всю жизнь. А отец у тебя добрый, даже очень добрый. Это ведь он послал меня сюда — боится, как бы не случилось несчастье с твоей матерью. Видишь? Поэтому я и пришел. Весь день собирался, да в этой свадебной суете, как рыба в сетях, бьешься.
— Пусть бы уж лучше он сам умер! — закрыв лицо ладонями, разрыдалась Джумагуль.
— Не говори так, дочка! Этот мир изменчив. Будь Зарипджан даже тысячекратно плох, он все равно ведь твой отец. Не приведи аллах, умрет твоя мать, куда пойдешь, где защиты искать будешь? У него, у отца родного.
— Мама не умрет!
— Да исполнятся желания раба божьего... — Мулла воздел руки к небу, закатил глаза и, не проронив более ни слова, очень торжественно удалился из шалаша.
Свадебное пиршество продолжалось два дня. Над юртами и шалашами, разнесенные ветром, витали пряные ароматы жареного мяса, горелого лука и свежеиспеченной самсы — свадьба Зарипбая должна была запомниться надолго. Но вот наконец настало время и для самого волнующего, самого захватывающего момента празднества. Кони с завязанными узлом хвостами били копытами и прядали ушами. Лихие наездники горячили их гортанными окриками и звонкими ударами камчи. Кони дыбились, нетерпеливо гарцевали.
Возбуждение нарастало с каждой минутой. Многоголосая толпа напирала на выгороженное поле, с нетерпением ждала начала состязаний. Не всякую свадьбу венчало такое захватывающее зрелище. Немногие, подобно Зарипбаю, могли позволить себе роскошь развлечь гостей козлодранием!..
Изредка, оставив ненадолго мать, Джумагуль выходила на улицу, прислушивалась к гулу, топоту, реву бушующей людской стихии. В такие мгновения ею овладевало детское любопытство, ей хотелось хоть мельком, хоть краешком глаза взглянуть на мчащуюся лавину, на ловких, отчаянных всадников, выдирающих друг у друга истерзанный живой комок. Но мысль о матери подавляла все желания, и девочка возвращалась в шалаш.
Теперь ей уже не было так одиноко. Со вчерашнего дня их стали навещать соседки — по двое, по трое и целыми группами. Одни, молча постояв у стены и сострадательно поохав, быстро уходили. Другие, напротив, располагались надолго и часами вели между собой тихие беседы.
— А чтоб у него в глотке вода закипала! — негодовала седая, сморщенная старушка в плюшевом жакете, накинутом на голову. — Избить жену, ребенка сиротой оставить... Негодяй!
— Тут не его вина — всему причиной молодка, будь она трижды проклята! — живо откликнулась круглолицая женщина, до сих пор не проронившая ни слова. — Это она разбила чужую семью!
— Э-э, кумушка, — сокрушенно вздохнула старушка с трясущейся головой. — Чем же виновата эта бедняжка? Человек, имеющий власть, все может сделать. Сами-то вы по доброй воле замуж выходили. О чем уж тут толковать — таков наш удел.
Наблюдая за этими беседами, можно было подумать, что соседки уж очень давно не виделись и теперь, встретившись наконец, решили поведать друг другу обо всем, что пережито и передумано за долгую разлуку. Усевшись на кошме, они не спеша по очереди пили чай из одной кисайки, поглядывали на Санем, вздыхали и снова возвращались к неторопливому, однообразному, как шорох песка, тоскливому, как взгляд верблюда, тихому разговору.
Когда весь чай был выпит, соседки, покряхтев и поохав, поднялись с мест.
— Пусть будет легким ваш шаг, — пожелала подругам самая старшая, и остальные откликнулись:
— Пусть будет легким ваш шаг!
Джумагуль не прислушивалась к разговорам соседок, не вникала в смысл их сокровенных бесед. Временами присутствие посторонних досаждало ей. Но теперь, когда все разошлись, Джумагуль опять охватила гнетущая тоска.
К вечеру состояние Санем ухудшилось. Она металась и тяжело, прерывисто дышала. Увидев склонившуюся над ней Джумагуль, попыталась что-то сказать, но вместо слов из груди ее вырвался хриплый стон.
Девочка испугалась. Выбежала на улицу, крикнула слабо и беспомощно:
— Помогите!.. Сюда!.. Люди!..
И вдруг увидала перед собой всадника.
— Ну, чего раскричалась? — спросил он сердито.
— Дядя?! Это вы? — кинулась к нему Джумагуль, будто с его появлением должны были сразу же кончиться все несчастья и жизнь вернуться в прежнюю спокойную колею.
Санем подняла голову, узнала вошедшего. Лицо ее исказила болезненная, виноватая улыбка, больше похожая на гримасу. Женщина беззвучно зашевелила губами, и Джумагуль скорее догадалась, чем расслышала:
— Нияз...
Гость снял папаху, подошел к Санем, долго смотрел на ее мертвенно-бледное лицо.
Джумагуль разожгла очаг, принесла воды, поставила кумган на огонь.
Нияз хранил молчание. Он сидел, стиснув зубы, хмуро наморщив лоб.
— Что случилось с твоей матерью? — спросил он наконец.
— Отец... отец избил ее и выгнал нас из дому... Вы должны отомстить ему, дядя!
Нияз не ответил. Склонив голову, он тяжело задумался.
Джумагуль наблюдала за ним горящими глазами. Ей казалось, что вот сейчас он придумает и скажет что-то такое, после чего будет наказан и привселюдно посрамлен Зарипбай, а мать, поднявшись с постели, подойдет к Джумагуль и, как обычно, ласково погладит ее по голове. Чего-то напряженно и взволнованно ждала от брата и Санем. Это ожидание читалось в ее взгляде, в неестественном повороте головы, в слабом подрагивании губ.
Нияз отказался от чая. Ничем не выдав своих намерений, он опустился на колено перед Санем, взял ее руку, нащупал пульс. Затем, незаметно подмигнув Джумагуль, вышел на улицу. Племянница последовала за ним.
— Ты уже большая девочка, Джумагуль, — тихо сказал Нияз, удостоверившись, что Санем их не слышит. — Я буду говорить с тобой прямо, как со взрослой.
Джумагуль согласно кивнула, хотя сердце при этих словах похолодело и сжалось, готовое принять страшный удар. И удар последовал.
— Не хочу от тебя скрывать, сама видишь — совсем плоха твоя мать... — Нияз внимательно поглядел на девочку: поняла ли, о чем говорит? Но Джумагуль молчала, и тогда он сказал еще более определенно: — Нет у нас надежды... Твоя мать, моя дорогая сестра Санем уходит от нас. Смерть уже заглядывает ей в глаза.
— Нет-нет, она не умрет!
