Белые цветы - Абсалямов Абдурахман Сафиевич
После лекции слушатели, как всегда, окружили профессора. Гульшагида стояла чуть в стороне. Он увидел ее, подошел с легкой улыбкой.
— Вы что же, так и не показываете глаз? Учтите, приглашение остается в силе.
Гульшагида смущенно покраснела. Пробормотала какие-то слова благодарности. Ей казалось, что Абузар Гиреевич не только знает о ее испытующем разговоре с Верой Павловной, но и догадывается о тайных ее мыслях.
На ее счастье, слушатели не переставали донимать профессора вопросами. И она незаметно отошла в сторонку.
Гульшагиде было очень грустно. Захотелось побыть одной. Она спустилась вниз и долго сидела в больничном саду. За последние два-три дня деревья оголились еще больше. На земле, куда ни глянь, всюду опавшие листья. Все печально до слез… «Абузар Гиреевич не очень-то настаивал на ее приходе. Значит, в доме у них — без перемен. Мансур так и не вернулся к родителям… А ведь в Акъяре скоро начнутся свадьбы», — почему-то вдруг подумала Гульшагида. И в эту минуту ярко-желтый лист упал ей на колени. Она с минуту глядела на этот одинокий лист и по странной ассоциации вдруг вспомнила об Асии. Вскочила со скамьи и побежала в больницу.
Не так-то легко было завоевать расположение Асии. Девушка без обиняков дала понять, что не имеет ни малейшего желания разговаривать,
— Вы не обижайтесь, — мягко говорила Гульшагида, — что я долго не навещала вас, другие дела были…
— Что вам нужно?! — перебила Асия. — Хотите расспрашивать о моей болезни? А я не желаю с утра до вечера твердить об одном и том же!
— Почему же только о болезни, можно и о жизни поговорить, о настроении вашем.
Но Асия отвернулась к стене.
— Пожалуйста, оставьте меня в покое. Я хочу побыть одна. Понимаете, совершенно одна. Хочу плакать, хочу терзаться! Говорят, человек живет своим будущим. А какое у меня будущее?
— При таком настроении вам тем более нельзя оставаться одной, — не отступала Гульшагида и подвинулась ближе к девушке, все еще надеясь расположить ее. — Я по себе знаю — одинокую душу пуще всего гложет тоска. Бывало, в деревне, в сумерках, я любила, облокотившись, смотреть из открытого окна. Справа от нашего окна — ржаное поле, слева — широкие луга. Чуть ветерок повеет с полей, по лугам начинают катиться зеленые волны, — набегают волна за волной, кажется, готовы затопить всю деревню. А на лугу растут на длинных стеблях какие-то желтые цветы. На закате они выглядят очень печальными, — стоят, склонив головки… Слушайте, Асия, от одиноких дум грустят не только люди, но и цветы. Даже цвет их меняется от грусти — они кажутся уже не желтыми, а какими-то темными, словно окрашенными тоской… Вот ведь до чего доводило меня одиночество…
Зачем она заговорила о желтых цветах, о закате, о тоске? Чтоб у самой стало легче на душе? Ведь это для Асии — соль на рану. И верно, девушка, не помня себя, крикнула:
— Уходите, уходите! Я никого не хочу видеть… Разве счастливчики могут понять меня…
— Асия…
— Замолчите! Вам дано все, а мне ничего! Я в девятнадцать лет прикована к постели. Передо мной раскрыта черная могила… — И девушка в отчаянии зарыдала. — Есть же на свете жестокие люди, им доставляет удовольствие мучить меня…
— Простите, — огорченно сказала Гульшагида, поднимаясь с места. Она была очень удручена, — до сих пор верила, что любого человека сможет вызвать на откровенный разговор, а оказывается, не дано ей это. В Акъяре она пользовалась полным доверием и расположением больных. И теперь, должно быть, лишнего возомнила о себе. Здесь, в городе, люди сложнее. Вот перед этой девушкой она оказалась совсем бессильной.
Гульшагида поделилась своим огорчением с Магирой Хабировной.
— Успокойтесь, — мягко сказала Магира-ханум. — Ведь врач — как свеча: сам сгорает, а свет отдает больным. О том, что он сгорает, больные не должны знать. От него ждут только света… А потом, Гульшагида, скажу вам по секрету, — со смущенной улыбкой продолжала она, — у вас, как у врача, наряду с хорошими, есть и невыгодные свойства. Не рассердитесь на меня, если я скажу откровенно?.. Ну, так слушайте. Вы молоды, красивы. Возбуждаете раздражение больных женщин. Вы не обижайтесь на них, ладно?.. Ведь на то они и больные.
Дня через два-три вечером, когда другие врачи разошлись по домам и дневное оживление в больнице утихло, Гульшагида снова зашла в палату, где лежала Асйя, остановилась около двери. Девушка, опершись локтем о подоконник, смотрела в окно и, словно не замечая никого, тихо, только для себя, что-то напевала. Голос у нее мягкий, приятный. На светлом фоне окна хорошо вырисовывался ее профиль: красивая шея, узел волос на затылке, правильно очерченный нос и мягко закругленный подбородок.
Вокруг собрались больные, прислушивались. Асия все пела, устремив взгляд в окно. Гульшагида подала знак больным, чтобы не толпились. А сама подсела к девушке, обняла за плечи.
— Довольно грустить, Асенька.
Девушка вздрогнула, покосилась, — взгляд ее нельзя было назвать приветливым. Все же она не сбросила руку с плеча, не нагрубила Гульшагиде.
— Какой грустный вечер, — тихо промолвила Асия, — солнце заходит, тени… горизонт меркнет, все замирает… И человек так же… Если бы у меня здесь были краски и мольберт, я бы нарисовала больную девушку на этом фоне…
— Чтобы и другие загрустили? — осторожно спросила Гульшагида. — Если у вас есть талант, лучше рисуйте картины на радость людям.
Асия, слегка пожав плечами, усмехнулась:
— Вы или слишком простодушны, или очень хитры. Прошлый раз растравили меня своим рассказом о желтых цветах, а сегодня говорите совершенно обратное. Зачем?
— Прошлый раз у меня получилось нечаянно, — призналась Гульшагида. — А вообще-то я люблю, чтоб людям было радостно, весело.
— Если бы одним только желанием можно было обрадовать людей! — вздохнула Асия.
— Вы любите читать? — спросила Гульшагида, чтобы отвлечь девушку от мрачных мыслей. — Я могла бы приносить книги. Вы, наверно, особенно любите читать стихи?
— Разве стихи обязательно читают больные девушки?
— Я думаю, что поэзия более родственна людям с тонкой душой и глубокими чувствами, — сказала Гульшагида.
Асия промолчала, должно быть, стараясь понять, к чему клонит эта красивая женщина-врач. Впрочем, у нее не было особого желания досадить Гульшагиде. Теперь она уж начала понемногу общаться с людьми, острота первых впечатлений больничной жизни смягчилась. А когда Асия «приходила в себя», она уже не могла дерзить людям. Все же ей не хватало ощущения здоровья, жизнерадостности. Невольно она принялась напевать грустную песенку. Тут подошла Гульшагида, и песню пришлось оборвать.
Вдруг в больничном саду кто-то негромко заиграл на гармонике, Асия даже вздрогнула.
— Можно мне выйти в сад? — нерешительно спросила она, обернувшись к Гульшагиде.
— Пойдемте вместе, — предложила Гульшагида.
Они спустились вниз. У дверей остановились, послушали. Гармонист был неумелый, играл плохо, и Асия недовольно поморщилась. Шурша опавшими листьями, она решительно направилась к группе выздоравливающих, сидевших на садовой скамейке. Гульшагида последовала за ней. Мужчина средних лет обратился к Гульшагиде:
— Товарищ доктор, пригласили бы как-нибудь в больницу Файзи Биккинина, лучше него нет гармониста в Татарии. Развлекли бы нас немного. Я помню, в военном госпитале к нам приходили артисты. А мы тут слушаем Галкея — у него гармонь мяучит, как кошка.
Гульшагида не успела ответить.
— Можно мне попробовать? — спросила Асия гармониста.
Взяла гармонь, привычно растянула мехи. И полилась ровная, мягкая, грустная мелодия. Асия играла с чувством, слегка склонив голову набок. Сама забывшись, она вместе с песней увела слушателей на цветущие луга и в зеленые перелески Сармана. Ах, Сарман, поистине ты один из красивейших районов Татарии! Не зря народ сложил о тебе замечательную песню…
С этого дня Асия все больше оживлялась. Она скрашивала больным их однообразную жизнь, — если позволяли условия, играла на гармонике, пела, а когда почувствовала себя окрепшей, даже… плясала «цыганочку».
