Илья Гордон - Вначале их было двое…
Но, как это нередко бывает, пути их понемногу разошлись: Нохим начал встречаться с Хавой, а за Шейндл стал неотступно ходить их общий приятель Зелик. Но, хотя они все больше отдалялись друг от друга, первый юношески влюбленный взгляд, который Шалит бросил на девушку в начале их дружбы, вошел в сердце Шейндл и надолго согрел его. И сейчас, глядя на его осунувшееся, заросшее темной щетиной лицо, Шейндл вспомнила шустрого, черноглазого паренька, который так нежно смотрел на нее в дни отрочества.
С полчаса сидели они в чисто прибранной комнате, взглядывая друг на друга и перебрасываясь отрывистыми словами.
Вдруг Шейндл, словно что-то вспомнив, встала. Вслед за ней поднялся и Шалит и сделал невольное движение к двери, будто желая преградить ей дорогу.
— Разве ты уже собираешься уходить? — спросил он.
— Да, нужно домой идти, я ведь забежала только на минутку, — еще больше заторопилась Шейндл.
— Куда тебе спешить? Посиди еще немного, — стал упрашивать ее Шалит.
— Нет, не могу, в другой раз, — решительно отказалась Шейндл и стремительно вышла.
Прошло больше года. Жизнь в поселке все еще была нелегкой, Шейндл с первого же дня приезда сюда работала на винограднике. Ей удалось добиться кое-каких успехов, но все же восстановлено было не так уж много. Пришлось снова поднять перевал[1] и посадить новые лозы, а это требовало немало труда и средств.
Шалит время от времени появлялся на винограднике, наспех расспрашивал о работе и тут же исчезал. Как Шейндл ни хотелось узнать, не получил ли он вестей о жене и детях, ей это не удавалось: расспрашивать его на работе было неудобно, а еще раз зайти к нему домой она, боясь пересудов, не решалась.
Уже явно запахло осенью. Высоко в бледно-голубом небе с прощальным криком пролетали журавли, дикие гуси и утки и другие перелетные птицы. Днем и ночью, навевая тоску на сиротливую душу Шейндл, заунывно выли ветры. Сколько бы она днем ни трудилась, наступал долгий вечер, и она не знала, как убить время, куда себя девать.
И вот однажды, истомленная нелегким трудом и до мозга костей прохваченная осенней стужей, в старом вытертом ватнике возвращалась она домой. Когда Шейндл проходила мимо дома Шалита, тот как раз возился у себя во дворе, сгребая в кучу собранный на топливо сухой хворост.
Издали завидев на улице Шейндл, он вышел ей навстречу.
— Куда спешишь? — остановил он ее у своего дома.
— А куда мне спешить — домой, конечно, — ответила Шейндл, отводя глаза, и Шалиту показалось, что она чем-то обижена, сердится на него.
— Как твои дела? — дружелюбно продолжал он расспрашивать, стараясь рассеять ее невеселое настроение.
— Какие у меня дела? Ты их знаешь, пожалуй, не хуже меня, — все так же хмуро отозвалась Шейндл.
— А я к тебе на днях заходил, только не застал дома, — как бы боясь, что Шейндл станет упрекать его за невнимательное к ней отношение, сказал Шалит.
— Когда же это было? Не вспомнишь ли? — насмешливо прищурясь и давая понять, что не очень-то верит ему, спросила Шейндл. — Если бы ты действительно хотел меня видеть, зашел бы, когда я дома бываю.
— А почему ты думаешь, что я не хочу тебя видеть?
— Не знаю — почему, — пожала плечами Шейндл, — но думаю.
— Напрасно, совсем напрасно, — ласково сказал Шалит, легонько взяв Шейндл за руку. — Зайди ко мне, посидим, побеседуем — все теплее на душе будет.
— Не могу, домой спешу.
— Ну, заходи же, не заставляй себя упрашивать, — умасливал ее Шалит.
— Да я ведь прямо с работы, не умылась даже, — продолжала упорствовать Шейндл.
— Так ведь я тебя не на свадьбу зову, — не отставал Шалит. — И у меня дома найдется вода, найдется и чистое полотенце — сумеешь и здесь за милую душу умыться. Зайдем.
Нохим взял ее за руку и повел в дом. Шейндл опытным взглядом хозяйственной женщины сразу заметила, что стены, которые в ее прошлое посещение были скособочены, кое-как укреплены подпорками и, казалось, вот-вот обвалятся, — сейчас переложены наново и даже оштукатурены. Окна, в которых были выбиты стекла, аккуратно заделаны фанерой. Когда Нохим открыл наружную дверь, ей бросились в глаза сверкающие в вечернем полумраке свежевыбеленные стены. Последние лучи заходящего солнца холодно сияли отраженным розоватым светом на двух уцелевших, чисто вымытых стеклах окна. Неплотно пригнанные, стекла звенели под ударами ветра, и солнечные зайчики плясали по стенам, останавливаясь в минуты затишья на вставленной в рамку фотокарточке, с которой улыбалась, как живая, Хава.
«Сейчас он опять заговорит о ней, — с бессознательной ревностью подумала Шейндл. — Ему просто-напросто не с кем отвести душу — вот он и затащил меня сюда».
Между тем Нохим быстро затопил печь, поставил парить картошку и кипятить воду для чая. Потом подал Шейндл большой ковш воды и с грубоватой лаской в голосе велел ей снять ватник и умыться. От студеной, только что вытащенной из колодца воды обветренное лицо Шейндл покраснело, стало походить на вымытое р предрассветной росе яблоко. Она распустила и причесала растрепавшиеся на ветру черные волосы, связав их в невысокий узел на затылке, и присела на старенькую кушетку, которая приютила ее и в прошлый раз. Плечом она прислонилась к ватнику, сброшенному перед умыванием на спинку кушетки.
От тепла, которое излучала печка, Шейндл разморило. Только тут она по-настоящему почувствовала, как прозябла за долгие часы работы на холодном осеннем ветру. Сейчас она согрелась, приятное тепло разлилось по всему телу, но полностью отдаться во власть этого невыразимо сладкого ощущения Шейндл не могла: ей не давала покоя мысль, что вот Нохим возится по хозяйству, а она, женщина, так устала, что не в силах ему помочь. Отдохнув немного, она попыталась стряхнуть с себя одолевавшую ее истому, но почувствовала вдруг, что Шалит — рядом с ней на кушетке, что он положил ей руку на голову и гладит ее волосы и что в следующее мгновение его рука соскользнула с ее головы на обнаженную шею. При свете пламени Шалиту видно было, что ее покрасневшее от умыванья лицо еще больше раскраснелось и в черных глазах заиграли огоньки. Она, застеснявшись, повела головой, как бы желая сбросить его руку и высвободиться, но Шалит еще ближе придвинулся к ней и, крепко обняв второй рукой за плечи, притянул к себе.
— Перестань, не надо! — попыталась вырваться из его объятий Шейндл. — Перестань же, говорят, а не то уйду, сейчас же уйду.
— Не уйдешь! — тяжело дыша, сказал Нохим.
Через открытую дверцу печка излучала трепетный, пляшущий свет. Вот он переметнулся с разрумянившегося лица Шейндл на стену. Из полутьмы выступила фотография Хавы. Шалиту показалось, что жена одобрительно смотрит на него…
Уже все оставшиеся в живых жители поселка вернулись домой, а от семьи Шалита все не было и не было вестей.
Шейндл время от времени встречалась с Нохимом, изредка даже заходила к нему, помогала ему немного по хозяйству, изливала иной раз перед ним тоскующую душу — и опять они расходились. Как и прежде, Шейндл жила в полуразвалившемся доме со своими двоюродными сестрами, тоже потерявшими своих близких и чудом уцелевшими от гибели.
Шалит все чаще стал задумываться над своей судьбой. До каких же это пор можно ходить к самому себе в гости, до каких пор можно убегать от своих же стен, где все мерещатся ему призраки близких? И вот он решил, как это ему ни было тяжело, вернуться в свой дом. Трудно, очень трудно было привыкать к обступившей его в пустых стенах тишине, которая давила, угнетала, душила, ни днем, ни ночью не знал он ни минуты покоя. Возвращаясь поздно вечером домой после долгого и нелегкого трудового дня, Шалит знал, что никто не ждет его, никто не приготовил ему поесть, знал, что ему не с кем перемолвиться хотя бы словом в опустевшем доме. Пока он поджидал семью, жил надеждами, надежды эти подбадривали его, придавали ему сил, чтобы жить и трудиться изо дня в день, внушали ему мысли о лучшем будущем. Но теперь, когда эти надежды рухнули и стало ясно, что ему ждать некого, Шалит, поразмыслив, попросил Шейндл перебраться к нему. В глубине души, сама себе в этом не признаваясь, Шейндл давно уже ждала этого предложения, но сомневалась — сумеет ли она заменить Шалиту погибшую жену: ведь он все время готовился к встрече с женой, ему всегда было приятно говорить о Хаве — какая она была умница, какая расторопная и умелая хозяйка, как чисто прибирала комнаты, как вкусно готовила. И если, думала Шейндл, она выйдет за Шалита, не станет ли он сравнивать ее с покойной женой? Ведь недаром он так часто говорит о ней — знать, не забыл семью, знать, кровоточит его сердце. Да, это так, но раны заживают, а иной раз люди даже забывают, что их когда-то терзала невыносимая боль.
Сейчас они словно два обломка, их надо точно пригнать друг к другу, и они срастутся, обязательно срастутся. В этом Шейндл была уверена. Да и то сказать: с ранней юности их тянуло друг к другу. И вот искра, еще в то далекое время запавшая в ее сердце, вновь начала тлеть, чтобы разгореться вскоре ровным надежным огнем.
