Сигизмунд Кржижановский - Москва в первый год войны (Физиологические очерки)
Наконец, когда уже болт готов задвинуться, появляются отсталые: не из-за груза вещей или годов, а из-за избытка юности и любопытства. Нельзя же так сразу променять вольный воздух, прошитый стежками трассировочных игл, и небо из звезд и снарядных разрывов на душный воздух убежища с его тусклыми лампочками, свисающими с сырого потолка. Сперва слышны звонкие голоса молодых, только что оставивших земную поверхность:
— Наши прожекторами все небо раскромсали. Не увернешься: будь ты «хейнкель» или «мессершмитт».
— Ну, он через луч перекувырнулся и опять на галс. Бить его надо не лучом, а огнем.
— А я видала ихний аэроплан: такой белый и с зеленым брюшком.
— Да это ж было облачко в конусе прожектора. Только и всего. Это ты…
— Нет, видела, честное слово, ви…
Но из темного угла раздается недовольное шипенье:
— Шш… тише вы, галчата. Дите вот разбудили.
И минуты на две или три воцаряется абсолютное молчание. Слышен только писк воды в проходящих внутри стен трубах да поскрипывание нар. Замолчал и ребенок.
— Странно, — обрывает вдруг тишину «новичок», — тревога, а не стреляют. Может быть, уже отбой?
— А вы не накликайте, — оглядывает человек-сумма согнанного им с места захожего убежищника, — в этой музыке самое лучшее — это паузы. Да. Как это: «На поле бранном тишина, огни между шатрами…»
Будто в ответ — тяжелый, слоновый топот дальнобойной очереди, вслед за ней — мелкая рысь зениток и пулеметов. Сперва звуки нарастают в частоте и силе, потом начинают отдаляться и ослабевать.
— Ну, это на всю ночь.
— Не угадаешь.
— Господи, а мне к шести на службу.
— Хоть бы соснуть часок…
— Куда там: немец прилетел, а сон улетел. Известно.
Все-таки одеяла и платки разматываются, иные головы уже прижаты к подушкам.
Человек-сумма расставляет свои слагаемые то так, то этак, мостится в гнезде из мешка и двух чемоданов, но дальше поклевывания носом дело не движется. Потерпев неудачу со сном, житель пещеры снова обращает внимательные глаза к новичку:
— Я вас здесь что-то не видал. Вас каким же это ветром?
— Так. Шел к приятелю и…
— Попал к неприятелю, — досказывает спрашивающий, — под бомбный дождь, так сказать. Бывает. Что ж, как это говорится: подождем под дождем. Гора с горой не встречается, а горе с горем — вот… не угодно ли.
И, довольный эффектом, завсегдатай пещеры обводит стены и прижавшихся к ним людей с видом заправского оратора. Правда, лица большинства его невольных слушателей немногим неравнодушнее стен.
— Еще в Библии сказано, что жизнь есть убежище скорбей. Подчеркиваю: убежище. Тут вот, через два двора, продолбило фугаской воронку. Если рассудить, что такое воронка? Отвечаю: воронка есть убежище для бомбы. У нас же: бомбоубежище. И сходство, и разница. Или вы не согласны?
Новичок вместо несогласия отвечает судорожным зевком и подымает на оратора сконфуженные глаза. Завсегдатай, извиняюще кивнув головой (бывает), продолжает разматывать нить своей излюбленной мысли. В голосе его, сперва звучащем скучливо и монотонно, начинают возникать интонация и металлические призвуки. Еще немного, и речь начнет карабкаться на крутизну пафоса. Две-три головы пододвинулись ближе. Молодая женщина, прикорнувшая в углу, оторвала ухо от подушки и кивает в ритм словам.
— Войне надо учиться у природы. Ни более, ни менее… Война — это, ну, как сказать? — спор зуба со скорлупой: либо скорлупа — крак, либо слава нам — и зуб пополам. До феодальности сколько времени убежало, пока человек думал-думал-додумался: спрячу-ка туло под панцирь, голову под шишак. А природа все это давно устроила: черепаха без панциря ни шагу, червь презренный — и тот в кокон завивается, а человека, им едомого, никак без домовины не похоронишь. Вот, скажем, над нами дом в эн этажей, говоря алгебраично, а под домом домо… впрочем, я не то хотел… не в ту улочку свернул. На чем бишь мы?
— Про черепаху вы давеча… — робко напоминает женщина.
— Верно, про черепаху, — постепенно разгорается стратег-болельщик, — вот древние римляне, чего уж древнее, щит к щиту, бывало, приставят, «черепахой» назовут и — на штурм. А природа их передревнила: спокон веков у черепахи, если анатомически взглянуть, щит из меленьких щитиков, пластин то есть. Вот оно и выходит, что природы не перемудришь. Она — всем стратегам стратег. Но это есть частность… А вообще, главное правило войны в том, чтобы…
Пальцы на вытянутой руке оратора шевелятся, как бы перебирая нужные слова, но сам он колеблется — дать формулу или… для профанов хватит?
— Какое ж оно, главное? — осведомляется новичок.
— А такое: не торопись умирать, а торопись убивать.
— Но ведь одно без другого?..
— Что и говорить: роешь яму другому — остерегись, сам в нее не свались. Подчеркиваю: остерегись. Уберёга нужна, береженого и…
— Какая ж такая война без крови?
— Кто говорит: без крови? Только нужна пропорция: ведро поту, капля крови. А не наоборот. Головой киваете? Трудное, мол, дело? А кто ж говорит, что легкое? Прежде чем головы под пролом катить, как орехи под щипцы, реши головоломку: стратегема называется. Вот. Это вроде как англичане промеж собой… поговорка у них такая есть: «Изжарь — яичницу, не разбив яиц». Вот она: стратегема.
— Ну, это английская «трата», — чего такого не выговоришь,англичанину, может, и с руки, а русский как размахнется…
Измыслитель стратегем, прежде чем снова раскрыть рот, презрительно подбирает его к самому носу:
— Не женского ума дело, гражданочка. Говорили про вашу нацию: «Волос долог, ум короток». Только оттого, что волос укоротили, ум длиннее не стал. С чем и поздравляю.
— Это вы напрасно, — заступается за женский пол новичок, — все-таки…
— Ничего не все-таки. Вот назовите мне хоть одну бабу-полководца, а я трубочку раскурю да подожду.
И теоретик войн не торопясь роется в карманах, разыскивая курительные принадлежности. Несколько минут молчания.
— Без трупов война не делается. Это так. Только… слыхали вы, молодой человек, — продолжает теоретик, заботливо отгоняя ладонью дым от своего соседа, — про Андерсеновы сказки? Иные весьма поучительны. Скажем, про Нильса и Никса, или как там по-ихнему. Была у Нильса бабушка. Ну, и преставилась Нильсова бабушка, как всякой бабушке полагается. Так. Нильс был парень бедный. На катафалк и прочую похоронную принадлежность у него ни единой датской копейки в кармане нет. Посадил паренек мертвую бабушку на тачку да и повез на кладбище. А дорога мимо гастхауза, по нашему трактира. «Дай, — думает Нильс, — выпью кружечку». Выпил: денег не платит, кружки не отдает, бабушки не везет. «Другую». Дал ему трактирщик другую. Нильс опять: ни денег, ни кружки не отдает, бабушки не везет. «Другую». Дал ему трактирщик другую. Нильс опять: ни денег, ни кружки не отдает, мертвую бабушку к мертвым прабабушкам не везет. Трактирщик: «Ах, ты…» А Нильс — ух в него кружкой, сперва одной, потом другой. Трактирщик — за камень (кружек-то ему жалко) да в Нильса. Нильс за мертвую бабушку ухоронился, камень по ней, по мертвой, тра-рах, а Нильс плачет-убивается: «Ах, мол, ах, убили мою бедную бабушку, за это тюрьма полагается». Перепугался трактирщик насмерть: «Вот тебе крона, да марка, да еще золотой, увози ты свою бабушку, не отвечать бы мне за нее головой». Вот она, военная хитрость. Дай такому Нильсу вместо тачки тачанку, а на тачанке пулемет, так он тебе такое пропишет… Вот недавно в газетах писали, как наши мины с немецкого минного поля в сторону оттащили, фрицы пошли в обход да сами на свой динамит напоролись, а мы по выполотому минному огороду, да голыми руками… Знай нашу бабушку. Надо, как вот в шашки: белое через черное прыг да в дамки.
— В шашки оно так, — раздумчиво отвечает новичок, — а вот в шахматы там на место убитой фигуры сам становись под прицел. Сами же вы говорили: головоломки. Нильс ваш в ефрейторы, конечно, сгодится. А в большие командиры — вряд ли. Враг, он тоже хитер. Мало иметь ум, надо из своего ума его ум вычесть, и если в остатке останется, тогда и… А то дока на доку наскочит.
Матерый болельщик впервые с некоторым уважением слушает реплику новичка. Сперва только трубка, зажатая меж губ, бросает сизые клубки дыма. Затем берет слово и его хозяин:
— Это вы правильно походили, молодой человек. Хвалю. Но я отвечаю. Один французский маршал, не помню, как его, говаривал: «Маневр сет мон нерв». Вот, на нерве-маневре, на натянутой струне вся эта музыка и ведется. Арифметика учит: от перестановки мест слагаемых сумма не меняется. А стратегия говорит другое: от перестановки мест сумма весьма и весьма меняется. Тут здесь да там кадриль танцуют. Где были кони-скакуны, вдруг, откуда ни возьмись, танки-ползуны (в рот тебе ситного с горохом); или, скажем; немец летит, думает, я на крыше, а я вон где — в подвале.
