Олесь Гончар - Горы поют
— Хорошо, Лукич?
Илонка, задрав головку, смотрит на него, как в небо, — счастливо и ясно.
— Хорошо, хорошо, дочка… Постаралась.
— Что такое «по-ста-ра-лась»?
Вместо ответа Лукич легко щелкает девчурку по лбу. Баловница рада. Орган гудит.
По улице идут и идут крестьяне к костелу. Степенно кивают в сторону штефанового двора, приветствуя комендантов. Никогда еще бедный двор простого кузнеца не знал такого уважения.
Илонка вырастает в собственных глазах.
Пожилые хозяева приветствуют раньше Лукича, потом уже Лошакова. А румянощекие девчата, наоборот, прежде всего замечают молодого сержанта. Спотыкаясь на ровном месте, они натягивают свои пестрые шали до самых бровей и проходят, раскрасневшись, как сквозь пламя.
Илонка знает, почему им так жарко. Когда в праздники, после обеда, сентиштванцы собираются внизу, у графского озера, на танцы, каждая девчина явно хочет, чтобы с нею танцовал Лошаков. А он никому не отдает предпочтения и танцует только со своим автоматом, нежно обняв его, как девушку. Все весело смеются солдатской шутке, и только сам Лошаков не смеется. Он как-то умеет шутить серьезно.
Лукич совсем не танцует, да это и не удивительно. Ведь он не парубок, у него дома есть своя восьмилетняя Илонка, только зовут ее как-то чудно: Аленка. В свободное время Лукич работает в кузнице, как отец Илонки. Стиснув зубы, они молча куют в два молота раскаленные лемехи и сошники. А после работы говорят о хозяйстве, о земле и виноградниках, которые раньше были графскими, а теперь нет. Когда их распределяли, мама отказывалась брать панское: ей кто-то наговорил, что как только советские коменданты уйдут из Сент-Иштвана, так все опять повернется по-старому. Лукич смеялся, слушая мамины страхи. А папа успокаивал ее в тот день такими словами: «Бежика! Кто же нас повернет к старому, если мы все хотим нового? Графа тебе нечего бояться: будапештские парни надежно засадили его в тюрьму как государственного преступника, салашиста и палача. Я знаю, ты скажешь, что какие-нибудь наследники графа могут появиться из-за границы. Э-эх!.. Если до чего-нибудь такого дойдет, то все мы, честные мадьяры, станем здесь комендантами и поговорим с ними своим языком!» Вот так рассудил папа. Мудро и просто. Теперь все идет к лучшему.
Из бункера уже доносится влажный, терпкий запах молодого вина. Сегодня литься ему рекой: сегодня будет отмечен сбор первого послевоенного винограда. В такой день даже маленькая Илонка должна пить вино!..
— Илонка, — собирая свои щетки и ваксу, зовет девочку Лошаков. — Хватит тебе там кокетничать с Лукичом… Иди лучше сюда, споем «Катюшу»…
— Тихо или во весь голос?
— Во весь голос.
Девочка визжит и хлопает в ладоши.
— Споем, споем!..
Но петь не приходится. Лошаков и Лукич уже вытянулись, как на параде: во двор вошел лейтенант.
Этот неразговорчивый лейтенант Вечирко, крепкий, скуластый юноша с крутым подбородком, всегда, даже в праздник, нагоняет на других настроение деловитости и серьезности. Для него служба никогда не кончается. Может, так и должно быть, ведь именно он, Вечирко, и есть настоящий комендант Сент-Иштвана, а на Лошакова и Лукича приходится лишь роль, так сказать, гарнизона. Несомненно, простодушные сентиштванцы допускали неточность, величая комендантами без разбора всю вооруженную тройку, квартировавшую у кузнеца Штефана, — но разве это что-нибудь меняет?
Лейтенант уже успел где-то побывать по своим делам. Дел у него хватает с утра до ночи. Перед кем-то высшим отвечает он за нормальную жизнь и спокойствие Сент-Иштвана, глухого венгерского села, заброшенного далеко от центральных дорог, от больших городов. За всех отвечает, и за Илонку в том числе.
Однако Илонка еще и до сих пор не может так легко сговориться с лейтенантом, как с Лукичом или Лошаковым, хотя офицер разговаривает по-венгерски свободнее, чем они. Обидно, но факт: на пустяки, на забавы и шутки у Вечирко совсем нехватает времени. Эти посетители с разными жалобами и предложениями, эти неотложные дела, какими лейтенант занят все время… Они как бы заслоняют лейтенанта от Илонки, и сквозь них ей нелегко прорваться к нему. Видит его каждый день, а все как будто впервые.
Вот и сейчас Вечирко не замечает одетой по-праздничному, жаждущей развлечений шалуньи Илонки. Он обращается прямо к Лошакову, что-то приказывает сержанту, коротко, с суховатой четкостью. Видимо, куда-то ехать.
Сержант перебрасывает автомат за спину, выкатывает из сеней велосипед.
Куда поедет Лошаков?
Если в графский лес, то оттуда он привезет кому-нибудь письмо, большой мешок журналов и газет, папирос и портянок. В лесу стоят лагерем много-много Лошаковых и Лукичей с лошадьми, танками и пушками. Если стать в солнечный день на горе за селом, то можно увидеть вдали, как они выходят на свои трудные ученья.
А может, Лошаков поедет в местечко, в тамошнюю комендатуру? Если так, то вернется он только к вечеру и будет у него в кармане для Илонки тонкая городская конфетка с яркими кисточками на обоих концах.
«Трудно быть комендантом!» — вздыхает Илонка, серьезным взглядом провожая Лошакова, который уже покатил вниз по улице, пугая сонных кур. Даже в такой праздник, когда все готовятся пить вино и петь песни, он должен быть при оружии, готовый в любую минуту выступить куда угодно, всех оберегая, заботясь обо всех.
Старому Лукичу лейтенант тоже вскоре нашел работу. Он взял его автомат, покрутил в руках, прищурившись, заглянул в ствол и где-то нашел пятнышко. Этого было достаточно: чисть, Лукич!
А сам, зайдя в комнату, сел к столу и, достав из полевой сумки какие-то бумаги, углубился в них, строгий и сосредоточенный.
Тем временем Лукич, что-то добродушно мурлыча себе под нос, разложил на завалинке свое хозяйство, разобрал душу автомата на части. Опять пришлось ему вымазать руки в масле. Другой бы ворчал, а он хоть бы что: слово лейтенанта для Лукича выше всего.
Илонка знает, что все трое: Вечирко, Лошаков и Лукич — давние боевые друзья. Как-то вечером Лукич долго рассказывал отцу и соседям о своем лейтенанте. Илонка все слышала, все запомнила, и старший комендант вырос после того в ее глазах так высоко, как никто.
…Где-то они, советские бойцы, штурмовали крутую каменную гору. Командовал наступлением лейтенант, а Лошаков и Лукич были его подчиненными. Во время боя лейтенанта ранило. Но вместо того чтобы уйти от опасности, он продолжал командовать боем. Его ранило вторично. Тогда он приказал: «Кладите меня на палатку и несите вперед». Среди тех, кто его нес, были Лошаков и Лукич. На середине горы лейтенанта ранило в третий раз. Однако и на этот раз он приказал нести себя, командира, вперед. Так его и внесли на самую вершину. Илонка ясно видит ту неведомую вершину. В ее детском представлении она удивительно похожа на родную, знакомую гору, которая высится на далекой околице Сент-Иштвана, как лысый остров среди моря виноградников. В свое время эту сент-иштванскую высоту тоже штурмовали советские бойцы. Может, именно там, по ее крутым заросшим склонам, несли своего отважного лейтенанта Лошаков и Лукич.
Даже не верится Илонке, что такой выдающийся человек сидит сейчас в ее доме. Он склонился над бумагами и не обращает никакого внимания на чернявую быстроглазую шалунью, которая то и дело шмыгает под окном.
— Лукич!
— А?
— А что вы увидели, когда взошли с ним на гору? Что вы увидели оттуда?
— Откуда?
— С той горы, с вершины?
— А, это тогда… Виноградники, Илонка. На все четыре стороны — виноградники и виноградники…
* * *За обедом Штефан поделился с лейтенантом слухами, занесенными сегодня в Сент-Иштван дальними прихожанами. Будто где-то за Мором, на хуторах, полиция поймала салашистского бандита, выкормыша одного из известных поджигателей войны. Говорят, будто прибыло несколько таких молодчиков из самого Будапешта и они имеют задание выслеживать и убивать на глухих дорогах отдельных советских бойцов, чтобы потом забирать у них для собственной маскировки документы, ордена и мундиры.
— Зашипели гадюки, надо быть настороже! — с пафосом закончил кузнец.
Но вопреки ожиданиям Штефана лейтенант не удивился этим поразительным новостям. И Лукич на них реагировал довольно спокойно. Только переглянулся через стол с лейтенантом, вытер кулаком усы и ничего не сказал. Можно было подумать, что они уже знают обо всем этом, да еще значительно больше, чем Штефан.
Но другие гости загудели, как потревоженные пчелы. Как? Опять эти выродки выползают из своих щелей? Опять хотят накликать погибель на наши нивы и на наших детей?
— Дудки!
— Не посмеют!
Дружно зазвенели кружки в натруженных, темных крестьянских руках. Штефан поднялся в красном углу, высокий, плечистый, едва не касаясь головой потолка. За ним поднялись остальные.
