Борис Володин - Боги и горшки

Вот точно такую машину Истомин с университетским механиком сделали преотлично. Изрядно возни досталось, правда, со вторым снарядом, который должен был подобно сердцу поддавать дефибринированную кровь в работающие ноги, — пришлось в ционовской конструкции кое-что переменить. Ведь чтобы от других органов мочевина не поступала, собаку надлежало в опыте разрубить пополам. Внутренности убрать. И мигом подсоединить к сосудам задней половины насос, дабы кровь непрерывно прокачивалась через ноги, работающие благодаря вращению машинки, и они все-таки во время опыта еще жили бы сами по себе. Да кровь-то эту надобно еще и подогревать — поддерживать хотя бы приблизительно постоянную температуру, а там — то вода из подогревателя в нее просачивалась, то кровь наружу! Всем досталось — и Истомину, и Великому, и служителю, и механику, и ему самому, конечно.

Освоились, слава богу. Валериан Аркадьевич отправился было в медицинскую академию обучаться определять мочевину по упрощенному бородинскому способу. Но Александр Порфирьевич вдруг расхохотался, — оказывается, его прием и прибор годны лишь для исследования небелкового субстрата, именуемого мочой. А коли в жидкости до черта белка, придется по старинке, громоздко, по Либиху — с азотнокислой ртутью, либо по Кьёльдалю — с нордгаузеновской серной кислотой.

Крутили собачьи лапы. Брали пробы крови. Истомину работы досталось выше головы. Опыты ведь для сравнения ставили то с подогретой кровью, то с холодной, — ощутительная выходила разница. Однако надо было и предвидеть возражения. Первое, конечно, будет, что движения мышц происходят без влияния нервных возбуждений. Но коли уже набили себе руку, то можно было попытаться присоединять к своему насосу не только лапы.

— …Не довольствуясь этими исследованиями, — повествовал с нарочитым бесстрастием Филипп Васильевич, как бы поворачивая разрисованную им вазу другой стороной, — мы предприняли другой ряд опытов, много более сложный, при котором движения мышц совершались под влиянием нервного возбуждения.

Теперь-то он позволил себе и улыбнуться, и еще пожалеть мысленно, что нынешнего триумфа, наверняка предстоявшего, не увидит милый человек Иван Михайлович Сеченов, — он же на себе изучал, как изменяется в крови количество мочевины при разном питании.

…Ох, медленно раскачивался граф Дмитрий Андреевич, да еще товарищ министра мешался, Иван Давыдович Делянов. Нашептывал про старый судебный процесс по поводу арестования «Рефлексов головного мозга». И все-таки телега стронулась: в университет пришла министерская бумага с рекомендацией совету обратиться к Сеченову с официальным приглашением. Покатилась бы раньше да побыстрей, и сегодня, закончив свой доклад, можно было бы сказать себе: «Functus meus officio» — «Дело мое сделано», сесть с Иваном Михайловичем рядышком и — без слов, жестов, лишь про себя — передать ему дело, зная, что законченное ipsa loquitur за себя само сказало.

Он взял паузу. Длинную, очень длинную, такую, чтобы главный сюрприз прозвучал громом:

— …Во втором ряду опытов мы, напротив, удаляли на уровне тех же поясничных позвонков не переднюю, а всю заднюю половину животного со всеми брюшными органами. Передняя же половина с сердцем и легкими оставалась нетронутою. Собаки были предварительно кураризированы. Дыхание поддерживалось нагнетанием воздуха в трахею. Кровообращение — биениями собственного сердца животного. Некоторые собаки в подобных опытах жили до тридцати минут, и, следовательно, при этом имела место работа мышц. Именно — мышцы сердца, хотя и с резкими нарушениями, а также musculi intercostales exterai et interni[4], поскольку дыхательные движения, обеспечиваемые этими мышцами, сохранялись… И во всех этих опытах, как и в предыдущих, сравнение анализов указало увеличение мочевины в крови относительно нормального уровня…

Оглядел слушателей — ошеломлены! Терапевт Чудновский поймал его взгляд и поднял ладони в жесте молитвенного восхищения. Бекетов тоже кивнул ободряюще. Доктор Керниг, соратник по борьбе за женские курсы, сухой, изящный, выкрикнул, точно в опере: «Ех pede Herculem…»[5]

Перевел взгляд на физиологов: однако Тарханов почему-то смотрел себе под ноги, Устимович — тоже в сторону, Чирьев шептался с Павловым, а у этого бурсака глаза раскрыты широко, но будто бы в ужасе.

Что-то получилось не так.

Глянул на часы и словно для соблюдения регламента, хотя и собирался в конце поведать о трудностях, какими все досталось, прервал себя тремя привычными оборотами:

— К сожалению, во всех случаях одинаковое отношение между продолжительностью работы мышц и количеством выделенной мочевины нам вывести не удалось. Тем не менее результаты всех пятидесяти опытов сходны по тенденции. Данные химических исследований отдельно сообщит господин Истомин, а сейчас, милостивые государи, вам будет продемонстрирован один из наших опытов…

5

То ли через час-другой после заседания, то ли наутро, что, пожалуй, скорее, — словом, как только Иван Петрович смог наконец подумать о случившемся спокойно, — у него и отпечатался довольно обоснованный вывод, что тайные мечтания о будущей профессуре теперь-то уж наверняка сделались несбыточными. Во всяком случае — надолго.

Ни горевать, ни сетовать, ни тем более изобретать, как все поправить, он не стал: загнал сей вывод куда-то — ну, где токи ветвятся, «по Великому», — в мозжечок, и принялся думать о деле. А повторись все происшедшее сначала, он бы, и заранее все будущее зная, ничего б не поменял.

Вот разве только, повторись все это снова, он не стал бы, заранее все зная, брать в перерыве, перед докладом академика, папироску из кожаной сигарочницы, любезно протянутой Тархановым, да еще хвалить табак, что душист («Ну, как же — трапезондский!..»). Да, краснея, таять, как сосулька, от черного огня ласковых юношеских глаз приват-доцента и тоненького тенорка, словно бы застольный тост певшего хвалу его вы-сокой строгости, об-личающей не-дюжинность таланта, — в довольно чистой петербургской речи князя все-таки проскакивали иногда кавказские ударения. Да поддакивать его сожалениям, что издание рефератов заграничных работ, задуманное им с Афанасьевым, Великим, Ительсоном, так и не началось, увязнувши в глине рассуждений о деньгах на него. («А это бы освещало лo-гическую сторону нашей работы, по-у-чительнейшую!»)

Но главное — он не дал бы согласия идти к князю Ивану Романовичу в ассистенты. («Илья Фадеевич мне говорил в Париже, Что да-авно обещал вам это место, а господин Войнич, как ни прискорбно, слабо-ватый, виви-сектор».)

…А что только не успели они тогда обсудить! Всего за какие-то двадцать минут, пока зала проветривалась, а коридор наполнялся дымом. С полуфразы, с полуслова понимании друг друга. Почти ровесники — три года разницы. Поклонники Ционова мастерства, приверженцы одних идей, одних стремлений.

…Панкреатическую железу, конечно. Благоглупости Лебедева — Иван Петрович потешил себя отцовой поговоркой: «Под носом взошло, да в голове не посеяно». Непременность математической оценки данных. Принцип опыта без повреждений, чтобы процесс предстал в натуре. Леность Устимовича — всем хорош, да никуда не торопится. Предстоящий конкурс на кафедру: Ворошилов рисковать не станет, отправится в Казань, Ковалевский собирается отступиться, место скорее всего останется за Иваном Романовичем. И конечно же прочертили всю будущность самого Ивана Петровича. Диссертацию — в ближайшие два года, чтоб сразу, с окончанием курса, защитить. Зачисление в Институт врачей для усовершенствования. Заграничную поездку — к кому через пять лет отправиться — и ту обсудили. На все хватило: даже чтобы вспомнить двумя-тремя фразами сочинение Александра Дюма-отца «Кавказ».

— А вы со мной работать не побоитесь? — спросил Иван Романович и добавил уже с нарочитой горской интонацией: — Вы разве не слышали, что мне три га-ла-вы ат-рэ-зать, вжик, вжик, вжик, как сар-вать три apexа! Дитя гор! — И, повращав смеющимися глазами, зарассуждал, что надобно жить в своей физиологической семье в мире и любви, не помня о былых трениях и мелких обидах.

…О том, что Дюма-отец описал приват-доцента отроком в своих непомерно длинных «Impressions de voyage en Russie»,[6] Иван Петрович, конечно, знал. В Медико-хирургической с момента появления в ней Тарханова о сем ходили многие легенды, непременно сообщаемые каждому новичку. По одной — на тучного француза нападал в горах Кавказских юный дикий абрек. По другой — приват-доцент качался на жирной писательской коленке, пока знаменитый гость кейфовал в доме тархановского папеньки, начальника Нухинского края. По третьей — Дюма обучал его дʼартаньяновскому искусству шпаги. Саму книжку не читал почти никто, хотя семисотстраничный «Кавказ», единственный из девяти томов «Impressions», был по-русски издан. Но — в Тифлисе и пятнадцать лет назад!..