Александр Иванов - Не жди, когда уснут боги
Митин работал с ним в одном авиаподразделении лет пять и знал, что если Полещук за что-нибудь уцепится, то спорить, доказывать бесполезно. Любым логическим построениям, доводам он противопоставлял неизменную, вызывающую тоску, как свежемороженый хек на витрине, формулу: по инструкции не положено. И тут хоть кляни его, на чем свет стоит, хоть расскажи ему десяток презабавнейших историй, хоть на колени пади — Полещук останется непреклонен.
Но груз был срочный, надо было лететь, и Митин терпеливо выслушивал ясные и четкие наставления старшего бортмеханика, надеясь сразить или, по крайней мере, поколебать его решение тогда, когда он иссякнет. Митин подставил под голубые глаза собеседника свою пухлую щеку и задумался над тем, что разбирайся сам он, Митин, столь же глубоко и надежно в устройстве самолетов, как Полещук, то давным-давно достиг бы солидного положения. Уточнять, какого именно положения, не хотелось, но что на две-три ступеньки выше Полещука — разумелось само собой. Гибкость, умение ладить, идти на компромиссы — вот чего напрочь лишен Полещук и без чего далеко не уедешь. Людям свойственны слабости, упущения, поощрять их, конечно, глупо, однако вовсе не учитывать этого — значит, впадать в другую крайность, чреватую всевозможными трениями, конфликтами.
Правую щеку обдавало теплым ветром, а левую сверлил, чуть ли не до коренных зубов, разгневанный взгляд Полещука, который мгновенно прерывал свой монолог, едва замечал, что его слушают вполуха. Запоздало уловив надвигающуюся грозу, Митин тут же выставил, как громоотвод, смущенную улыбку и слова:
— Извини, Федор Кузьмич, просто я вспомнил, как во время стажировки в Новосибирске, когда нас впервые натаскивали на ТУ-154, ты настолько быстро все ухватил, что зубры-инструкторы выглядели перед тобой, как котята.
— Если взялся за дело, — холодно произнес старший бортмеханик, смотря поверх головы Митина, — то нужно знать и делать его безукоризненно. У тебя, Митин, это не всегда получается. Я уже подробно, даже, пожалуй, слишком подробно, объяснил, из-за чего задерживается сегодняшний вылет.
Полещук повернулся, чтобы идти к следующему самолету, но Митин, маленький, юркий, успел забежать вперед и встать на пути.
— Ничего не выйдет, Федор Кузьмин. На сей раз, сам Еремин приказал вылетать без малейшей заминки.
— А ему известно, что прибор ерундит?
— Ну, что вы на самом деле! — удивился Митин. — Разве можно из-за таких пустяков беспокоить начальство?
— А ты доложи.
Минут через двадцать Полещука вызвал командир авиаподразделения.
— Почему не даешь разрешения на вылет? — Еремин говорил отрывисто, сглатывая окончания слов, а сведенные на переносице кустистые брови выражали явное неудовольствие.
Полещук привык стоять перед начальством навытяжку. Пускай гражданская служба не требует этого, но ему, более всего на свете почитавшему целесообразное и точное действо, нравились многие черты воинской жизни, и он как-то легко, без натуги использовал их в своей повседневности.
— Полагаю, что причина вам сообщена, — Полещук кивнул в сторону Митина, который сидел, закинув ногу на ногу, и наслаждался перепуганным, как ему казалось, видом старшего бортмеханика, предвкушая его скорый крах.
— Сообщено, — хмыкнул Еремин. — Ну и что?
— А то, что с этим дефектом нельзя выпускать самолет на линию.
— Но двигатель-то работает? — с наигранным спокойствием продолжал выспрашивать Еремин.
— А как же! Нормально работает.
— Только не фиксируется прибором?
— Так точно.
— По-твоему, из-за этого не дотянет до места?
— Дотянет, без сомнения дотянет, — сказал Полещук.
Еремин несколько секунд повращал большой бритой головой, потом вдруг заорал:
— Так какого черта мутишь нам мозги? Немедленно отправляй самолет!
Обычно белое, тугое лицо Полещука заалело, словно высвеченное изнутри фонариком. Но голос ровен и тих.
— Не могу.
Бросив быстрый взгляд на дверь: плотно ли прикрыта, Еремин разразился длинной и сложной, как дифференциальное уравнение, «воспитательной» тирадой. Речь у него сразу наладилась, окончания уже не сматывались, слова выскакивали круглые и обкатанные, как бильярдные шары. Митин заворожено уставился в рот начальству, точно фотографировал его слова на память. По-прежнему выпрямленным и отстраненным оставался Полещук.
— Еще вопросы есть? — разрядившись, таким образом, осведомился Еремин.
— Нет.
— Выполняй.
— Не могу.
— Откуда ты к нам свалился? — снова взорвался Еремин. — Неужели не понимаешь: срочный груз!
— Вот-вот! — Полещук раздвинул в улыбке губы, улыбка получилась какой-то снисходительной. — Отстаивая беспорядок, мы теряем больше времени, чем понадобилось бы для наведения порядка.
— Эх! — Еремин хлопнул ладонью по столу, пыл его иссяк. Отдавать приказ в нарушение инструкции — кому охота? Другое дело — добровольно бы. Ох, утюг шершавый этот Полещук, попробуй, сдвинь его. — Лады, — подытожил Еремин, — исправляйте прибор. Да чтоб живо и без разговоров, а не то…
Митин плелся сзади. Наверное, ему было стыдно. Но он хорохорился.
— Я же говорил — с начальством лучше не связываться. Разрешил бы — и никаких выволочек, нагоняев…
— Бесполезный ты человек, — не сбавляя шаг, старший бортмеханик скосился на него через плечо, — И дурак.
— Но, но! — взвился Митин, — Полегче!
— А не бойся, я тебя не выдам.
Митин остановился, переваривая. Что-то не склеивалось. Догнал Полещука.
— Что не выдашь-то?
— Да что ты дурак.
От аэродрома Полещук жил далековато: остановок пять на троллейбусе. Толкотня, нервный суетливый галдеж его угнетали, он ощущал полную беспомощность в этом нетерпеливом водовороте человеческих тел, и потому предпочитал ходить пешком, независимо вскинув голову и вышагивая длинно, размеренно, неутомимо.
Еще много лет тому назад кто-то сказал про него: «Отец порядка» (ему тогда едва за тридцать перевалило). Так и закрепилось. Работал он бортмехаником; по подготовке к полету машина его всегда считалась образцовой. Чуть случись, где накладка, начальство сразу: «Нет на тебя Полещука, у него так дело отлажено, что комар носа не подточит».
Потом освободилось место старшего бортмеханика, и Федора Кузьмича как-то естественно передвинули туда: пусть, мол, наводит порядок во всем авиаподразделении. Должность изменилась, но по-прежнему он слышал: «Вон отец порядка идет», «Отец порядка пристанет — не отвертишься», «Если отец порядка посмотрел — гарантия». Произносили по-разному: одни уважительно, другие иронически, в зависимости от того, какие с ним складывались отношения.
В технике Федор Кузьмич был силен, любую неисправность чуял за версту. Но почему-то редко к нему шли за советом, с просьбой помочь. И стал он чувствовать себя как-то безрадостно, в душе зародилась и не гасла тоска. Все эти стычки, вроде сегодняшней, хоть и одерживал в них он верх, тяготили его, в общем-то, уравновешенную миролюбивую натуру, вызывали болезненное состояние оторванности, обособленности, замкнутости — всего того, против чего восставало его существо; к чему он относился с каким-то суеверным страхом.
На перекрестке перед самым носом щелкнул красный свет. Федору Кузьмичу давно хотелось пить, но просто так, без всякого повода задержаться у киоска с газ-водой, стоять, медленно, со вкусом отхлебывая прохладную шипучую влагу, — нет, это было не по нему. Теперь повод появился. Он выпил стакан воды и поспел на зеленый свет.
Вспомнилось небольшое дружеское застолье, когда его перевели из бортмехаников в старшие. Собрался весь экипаж — посидеть да и высказать, что у каждого на душе. А на душе у каждого накопилось для Полещука много доброго, неизрасходованного в прежних разговорах, и вот «на дорожку» он выслушивал товарищей, уткнув голубые благодарные глаза в стол, и клялся про себя, что прибавит еще ясности и смелости в своем деле, что машины всего подразделения будут столь же безукоризненны, как и его бывшая машина. Тогда-то радист, тихий и застенчивый парень, обронил запавшую в память фразу: «Не требуй от всех того, на что сам способен. По необходимости — еще куда ни шло, а из принципа — на живую стену напрешься». Сказал и замолк, непонятно было, с какой это он стати. Никто и внимания не обратил. А Полещук запомнил. Хотя сам не знал, для чего. Просто так, из любопытства. Ведь когда нам хорошо, а ему действительно было хорошо, разве мы воспринимаем всерьез чье-то предостережение?
Полещук удивлялся людям. Вот жена, например. Когда они только познакомились, то она, бывая в его холостяцкой квартире, приходила в восторг: ах, как у тебя аккуратно, какой ты молодец! Но стоило ей стать хозяйкой, и восторги кончились. Вернее, она была довольна, что муж соблюдает порядок, но сама соблюдать его не могла. Сколько он ни бился, сколько ни убеждал, что это пара пустяков, что надо лишь некоторое время последить за собой, а потом все наладится, пойдет автоматически, ничего не получалось.
