Виктор Зиновьев - Нижний горизонт
— Ну случилось. Что ж теперь, со многими такое бывало, только молчат. Жизнь… в ней по всякому поворачивается. Должен терпеть и жить…
Потом помолчал и сказал задумчиво:
— Бросаю я, ребята, футбол. Все, к едрене-фене. Хватит.
— Кончай, Коля! Тебе пахать и пахать на поляне! Да тебя никто догнать не может! — закричали все вокруг.
— Дочь вон, как этот лось, вымахала, — кивнув на десятиклассника, пытался возразить Коля. — Старик совсем!
Его не слушали и продолжали наперебой кричать, что он обмотает любого молодого.
— Во дает! — наворачивая за обе щеки, подмигнул Алевтин. — Каждый раз так, хоть не приходи!
— Чего они с ним носятся, — придвинулся поближе к нему Леха. — Ни техники, ни удара нет…
— Ну, брат, здесь свое, — вытер губы обрывком газеты Алевтин. — Ты здесь недавно, а я с Колей на бульдозере начинал.
— Ты на полигоне работал? — удивился Леха.
— А как же? — ухмыльнулся Алевтин. — Это я потом в школу подался — преподавал пение, физику, литературу, еще там чего-то, теперь физкультуру. А в начале, как говорится, трудового пути прикрепили нас с Длинным стажироваться на бульдозере к Коле. Ну вот, как-то в ночную смену зашел я в будочку к мониторщику, придремал немножко. Вдруг слышу треск, шум, выскакиваю — мать твою. Длинный тросом горловину с топливного бака сорвал — сзади буксирный конец вылез, он гусеницей наехал, вот и потянул. Авария! Мониторщик дышло бросил, советует: дуйте, ребята, в мастерские, там до утра вам заварят, а я тут профилактику прибору устрою. Ну, чтоб все шито-крыто осталось, за аварии строго — простой! Нет, думаю, вдруг мониторщик, как говорится, специально нас? Сбегал я на прииск и доложил об аварии кому следует. Вот меня Длинный и не любит с тех пор.
— А потом? — спросил Леха.
— Что потом? — Алевтин взял с края скамейки чью-то горящую сигарету и выпустил длинную струю дыма к потолку. — Ночью Коля с ремонтниками заварил бак. Длинного поругали и оставили — не судить же за это…
— Чего же теперь, они в ремцехе?
— Пришли тяжелые бульдозеры, Колю, как опытного, пересадили на новую машину. У него с непривычки от вибрации кровь из ушей пошла, попросился в ремцех. За ним и Длинный заявление подал. А я еще раньше в школу устроился. Работа не пыльная, в тепле. Ты-то кем?
— Нормировщик.
— Как итээровец, ты меня понимаешь. В общем, если потребуется перед кем словечко замолвить — не стесняйся, приходи. Спорт, он, сам знаешь, сближает. Я вон себе пленки полиэтиленовой на теплицу устроил…
— Ясно, — сказа Леха.
Он посидел еще немного. По плану предстояло сходить в клуб за новым номером «Спортивных игр», а потом слушать радиорепортаж о матче «Спартака». Однако идти в пустую комнату общежития желание пропало. И здесь оставаться не хотелось. Как-то искоса на него вдруг посмотрел Длинный. Леха встал и назло ему прошел к окну.
Сквозь железную сетку виднелась распластавшаяся в бессилии изнуренная дорога. За дорогой возвышались сопки — будто сдвинувшиеся голые терриконы. Между бурой сопкой и сухой глинистой дорогой лепились друг к другу домишки. И все. Проруби окно в десять раз шире — в него ничего больше не увидишь. А перемытые за поселком пески и вовсе сливались в одно туманное пятно без цвета, начала и конца.
Стены в спортзале покрывала темная масляная краска. И хотя в окно еще струился дневной свет, здесь наступили сумерки.
Кроме Лехи, никто не скучал — оживленный разговор прыгал с рыбалки на охоту, с начальства на новые землесосы. Потом обсудили футбольное первенство района в прошлом году. Коля вспомнил футболистов прошлых лет — Шандыбу, Вову Сикушина, слева по краю Леди… Эх, игроки были, таких теперь в районе нет! Старики, вроде Коли И Пушкаря, неторопливо рассказывали, а молодежь молчала — слушала.
Незаметно разговор перешел на ребят, которые не смогли прибыть на тренировку. Они сейчас кто где — дежурят в ремцехе, стоят за гидромониторами, кто в бульдозере рычаги дергает. Не пошел бы ночью дождь — затопит полигоны, тогда общий аврал, как в прошлом месяце. Наконец Пушкарь встал и сказал:
— Ну, братцы, завтра с утра на смену… Спасибо, Коля.
Тут только все опомнились — в самом деле, засиделись. По одному поднимались, отряхивались, разминали ноги. Степа собрал мусор на газету, свернул ее и сунул в сумку. Объяснил:
— Выброшу по дороге. А то попадет этому, — показал на Алевтина.
Кто забрал мяч, Леха снова не заметил — вспомнил о нем возле самой двери. Обернулся и услышал, как Пушкарь уговаривает Колю:
— Поговорим, ребят вспомним! Жена на материке в отпуске, я один, а?
— Не могу, домой надо, — отнекивался Коля.
Леха нарочно задержался, чтобы Длинный не подумал, что он трусит. Однако тот цвикнул зубом и прошел мимо, даже не посмотрев в его сторону. Заперев дверь на замок, Леха собрался было положить ключ за косяк, но подержал его в руке и… сунул в карман.
На улице его поджидал Алевтин. Он широко улыбался, показывая порченые зубы.
— Ну вот, — похлопал он Леху по плечу. — А ты — режим! Футбольная тренировка! Кому она нужна здесь?
Леха хотел возразить Алевтину, но передумал…
Чужая смерть
Глухарь долго шел пешком по снегу. Время от времени он останавливался, оглядывался настороженно, переминался с ноги на ногу и двигался дальше. Было еще темно, но он не сбивался с пути. Проснувшись и выбравшись из лунки, он сразу вспомнил, в какую сторону накануне бросало Светило тень деревьев. Там лежала длинная поляна с ручьем, сейчас он торопился к ней.
В лесу пока стояла тишина. Но глухарь хорошо знал Закон леса и не обманывался. Тишина всегда опаснее, чем скрип и шорох, предупреждающие о приближении врагов издалека. Когда Светило становилось холодным, а земля в лесу белой и скрипучей, было легче уберечься. Но в темноте тень врага могла слиться с деревом, за которым он прятался; чтобы не скрипеть на ходу лапами, надо уходить от лунки осторожно.
Место для ночевки он искал перед самым закатом Светила. Медленно летя над лесом, он высматривал полянку без единого следа на снежной белизне и густо окруженную деревьями. Глухарь садился на длинную ветку над полянкой, долго прислушивался и вглядывался вниз, потом взъерошивал перья и нырял с высоты под наст. Он жил в лесу уже долго, часто ночевал вот так и каждый раз, проснувшись затемно, быстрее уходил от лунки — так велел Закон.
Лапы глухаря тонули в мягкой подушке снега, и на тропе после него оставались глубокие кресты, похожие на звериные следы, — этим снег был опасен. Глухарь знал, что по крестам догнать его легко, тяжелого и неповоротливого на земле, поэтому торопился. Чертя по снегу концами больших и путающихся в чащобе крыльев, он вперевалку подныривал под нависшие кусты, перепрыгивал через валежины, спешил к поляне. Зоб его еще не опустел с вечера, но Закон не позволял останавливаться и гнал дальше — не только от опасности, но и к корму. На длинной поляне достаточно места для разбега — там он покинет землю, поднимется над всеми опасностями и полетит спокойно кормиться, чтобы жить дальше. А это и есть главный Закон леса — во что бы то ни стало продлить свою жизнь.
Где-то хрустнула ветка — глухарь замер и закрутил головой. Нет, этот звук не предвещал опасности, таким хрустом и щелчками наполняется лес, когда воздух делается тяжелым и холодным, и надо взъерошивать перья, чтобы не замерзнуть. Скоро взойдет Светило, станет теплее и опасностей убавится — но пока он все быстрее и быстрее уходил от собственных следов.
* * *Рассвет заставал их обычно на маленькой полянке, каких множество разбросано в лесу. Лыжня начинала мерцать синим светом, темная стена леса распадалась на отдельные деревья с белеющими комьями снега на ветках — это означало, что всходит солнце. Полянка лежала на склоне горы, покрытом слишком высокими елями и соснами — рябчики в таких местах не держатся. Но Мотылю нравилось здесь, и Борис без слов каждое утро делал с ним этот четырехкилометровый крюк.
Мотыль сошел с лыжни, и его лыжи сразу утонули в глубоком сугробе. Оставляя неясные борозды, он подошел к заснеженной, будто укутанной пластами свалянной ваты ели.
— Соболь! — уверенно произнес он, заглядывая под нижние ветви.
Следы были беличьи — цепочкой, а не парами, но Борис промолчал. Мотылю нравится во всем слыть знатоком — пусть думает, что соболь.
А Мотыль тем временем выпростал из-под лыжного крепления валенок, развел в стороны руки и сильно ударил ногой по ближней ветке, обдав Бориса снегом. Потом не удержал равновесия и рухнул в сугроб. Он был длинным и нескладным, таким же, как в детстве, и весь изматерился, пока вылезал из сугроба, — снег набился ему в валенки, в рукава, за воротник…
— Так-то, это не городской сквер, — нравоучительно сказал Борис.
