Руслан Киреев - Неудачный день в тропиках. Повести и рассказы.
— Ваше слово, дядя Федуля. Вы должны назначить цену, а уж дело Кирюши — принять её или торговаться с вами.
Я смотрел на Мишу, ошеломленный.
— Так делается всегда, — невозмутимо пояснил Миша. — Квартиросдатчик назначает, а квартиросъёмщик торгуется, если не согласен.
Губы Федора Осиповича озорно дрогнули. Он помолчал и произнес:
— А нельзя ли начать со второй части?
В конце концов Миша был вынужден саАм назвать цену. Федор Осипович спросил у меня — не дорого ли — и этим дело кончилось.
— Тебя считают совестью лаборатории, — сказал мне Миша Тимохин, довольный тем, что обо мне думают хорошо и что он имеет возможность сказать мне приятное.
Пока любовники оставались в доме вдвоём, он торчал с учебником в палисаднике, бдительно охраняя их от человека, которого называл отцом. Заметив его издали, быстро входил в дом и бросал, направляясь к этажерке с книгами: «Идёт…»
На хлеб тоже не клевало, я насадил кузнечика (из пойманных вчера, в спичечном коробке ночевал) и сразу вытащил окуня. Оглядевшись, бросил его в заросшее травой углубление на берегу. Скоро в траве забилось ещё несколько рыбешек. Наверху гудел голос Антона, стучал топор. С котелком спустилась за водой Лена. Я снимал с крючка крупную плотву. Её холодное скользкое тело упруго извивалось. Высвободив крючок с уцелевшим кузнечиком, я бросил её на землю, но в углубление не попал, и плотва забилась у ног Лены. Она живо подняла её. Рыба смирно вытянулась у нее на ладони.
— Теплая какая…
Я осторожно поправил кузнечика, и тут только до меня дошёл смысл её слов.
— Как теплая?
Лена бережно опустила плотву в углубление.
— Рыба теплая… Никогда не знала.
Я пытливо смотрел на нее. Мои ладони помнили ещё холод мокрого чешуйчатого тела. Я положил удочку, подошел к Лене и взял её за руку. Она была ледяной.
Секунду Лена с недоумением глядела на меня, потом поняла и, быстро опустив глаза, с усилием потянула к себе руку. Я придержал её.
— Тебе нездоровится?
Она не ответила. Упрямо высвободив руку, зачерпнула котелком воды и пошла наверх.
Словно духи по ночам приводили в порядок нашу квартиру: я никогда не видел Федора Осиповича «с веником или шваброй. Мне было неловко, что он убирает мою комнату, и однажды я заранее предупредил его, что в субботу моя очередь мыть полы. Федор Осипович раскладывал пасьянс. Он поднял глаза, и лицо его на мгновенье разгладилось. Но он так и не произнес ни слова, не возразил мне, а когда в субботу я хотел взяться за веник и тряпку, квартира, как всегда, безукоризненно блестела. Федор Осипович невозмутимо сидел за картами. Я был занятым человеком в его глазах, и он считал своим долгом ограждать мой интеллект от сиюминутных бытовых забот.
Приехал за нами Вологолов днём, когда Шмаков был на работе. Мать давно уже исподволь готовила вещи, и теперь оставалось лишь уложить их. Предупрежденный ею за день — она сказала мне об этом мимоходом, как о чем‑то незначительном — заблаговременно отобрал я нужные мне книги и мальчишеские причиндалы.
Торопливо и молча укладывала мать чемодан. Вологолов неподвижно сидел в стороне—не причастный к нам, отдельный от нашей суеты и нервозности. Он был посланцем иного, высокого мира, снизошедший до нас, и лишь поводил глазами, наблюдая за нашими сборами.
Память равнодушно и независимо от меня сберегла мельчайшие подробности тех далёких дней, чтобы после предъявить мне их, как предъявляют счета. Мысль о неизбежности расплаты не выходит из головы у меня. Что за всевидящий беспощадный бухгалтер ведёт в своем холодном далеке наши лицевые карточки?
Мать никак не могла сложить мою рубашку. Она торопилась и нервно кусала накрашенные губы. Вологолов, не меняя позы, посмотрел на свои золотые, плоские, утопающие в рыжих волосах часы.
— Время есть…
В этот момент хлопнула входная дверь. Мать вскинула голову. Я застыл посреди комнаты с портфелем и связкою книг в руках.
— Не беспокойся, — произнес Вологолов. — Говорить буду я.
Мне запомнились его расставленные могучие ноги в новых сандалиях, сверкавших лаком.
Почему я вижу все со стороны: себя — подтянутого сухопарого подростка с устремленным на дверь взглядом, молодую женщину, замершую над чемоданом с поднятой крышкой, и невозмутимого посланца иного, далёкого мира в его сверкающих сандалиях?
Никогда после эти три человека не были так сплочены между собой. Враг объединил их…
Шмаков распахнул дверь и замер на пороге. Он тяжело дышал. На покрасневшей лысине слиплись мокрые волосы. В руке он сжимал пачку синих листков. Его юркий мышиный взгляд обежал комнату.
— Очень хорошо, что ты пришел, — сказал Вологолов, не поднимаясь со стула. — Нам надо поговорить с тобой. Как мужчина с мужчиной.
Мать встрепенулась, собираясь уйти, но Вологолов остановил её движением руки.
— Обожди. Ты тоже должна присутствовать. Родион поймет. Она едет со мной, Родион. Мы так решили.
Метнувшийся взгляд Шмакова остановился на матери. Она не поднимала глаз. Я не шевелился.
— Ты должен понять, Родион, — продолжал Вологолов. — Ты человек умный. Ты ещё устроишь свою жизнь. У тебя будет семья. А с Марией тебе трудно. У вас разные характеры. Ты сам знаешь это. Разные взгляды на жизнь. Я всегда считал тебя человеком благородным. Ведь ты хочешь, чтобы Марии было хорошо?
Шмаков немо смотрел на мать. Между брюками и съехавшей, расстегнутой внизу рубашкой просвечивало тело. Я пытался положить связку книг на стул, но она проваливалась куда‑то, я приподнимал её, а она снова проваливалась.
— Это правда, Родион, —выговорила мать.
Губы Шмакова дрожали. Белели два ряда остреньких злых зубов. Я обернулся и увидел, что там, куда я норовил положить книги, стула не было.
— Заканчивай, — сказал Вологолов матери.
Прошло долгое мгновение, прежде чем смысл этих слов дошёл до Шмакова, и он загнанно повернулся к Вологолову.
— Мы можем выпить на дорогу, — произнес Вологолов тем же размеренным тоном, но я заметил, как неспокойно передвинулись его доселе неподвижные ноги в сверкающих сандалиях. — Я захватил кое‑что. Три бутылки «столичной». Я вам оставлю. Мария, — сказал он нетерпеливо и встал. — Машина ждёт…
Сам того 1не ведая, семидесятилетний Федор Осипович непрестанно напоминал мне, что Шмаков существовал не только в прошлом —он существует в настоящем, и мое предательство по отношению к нему продолжается. Как он там теперь, сейчас? За столько лет я не послал ему даже открытки. Надеялся, что новая жизнь, добропорядочная и напряженная, все спишет?
Шмаков одеревенело опустился на диван. Мать побросала в чемодан аккуратно разложенные на столе платья и захлопнула крышку, но запереть чемодан не могла. Вологолов, помогая ей, надавил сверху. Распущенные волосы мешали матери, она их раздраженно откидывала. Замок не поддавался. Тогда Вологолов отодвинул мать, снял чемодан со етола на пол, прижал крышку коленом. Бесполезно! Его большой лоб покрылся испариной. Схватив незапертый чемодан в охапку, кивнул матери и двинулся к двери. Отец, вскочив, загородил ему дорогу.
— Нет! — взвизгнул он. — Она не поедет! Она моя жена! Я не разрешаю ей. Ты негодяй! Ты подлец!
Вологолов, откинув голову на побагровевшей шее, обеими руками прижимал к груди огромный чемодан. Потом двинулся на выкрикивающего ругательства Шмакова и оттолкнул его чемоданом в еторону. Шмаков упал, но тут же, пронзительно крича что‑то, вскочил на ноги. Чемодан застрял в двери. Вологолов навалился на него всем телом. Потом отступил назад и попытался протиснуться боком. Шмаков вырвал у матери набитую битком яркую сумку и швырнул её на диван.
— Я запрещаю тебе! Я твой муж! Я запрещаю тебе!
Торопливо нагнувшись, подальше отпихнул сумку.
Мать вскинула голову.
— Какой же ты дурак! — с одышкой, ненавистно произнесла она. — Да хоть все возьми!
Она бросила на диван саквояж и хотела выйти, но в дверях толкался с чемоданом поперек груди Вологолов. Взгляд Шмакова, оторвавшись от саквояжа, панически забегал по комнате, юркнул мимо меня, но тотчас вернулся ко мне, задержался, и в глазках вспыхнула надежда. В следующее мгновение Шмаков был возле меня. Он отталкивал меня в глубь комнаты.
— Кирилла не возьмёшь! Он останется! Убирайся, а он останется! Он любит меня! У меня документы! Сынок мой, миленький!
По моему лицу, по шее запрыгали мокрые торопливые губы. Руки мои были заняты, и я с трудом увертывался от него, а он старался оттеснить меня в спальню. Под ногами шелестели, выроненные им, синие листки. Я увидел, что Вологолов протиснулся наконец со своим чемоданом, и шагнул было к двери, но Шмаков, растопырив руки, загородил мне путь.
— Ты воображаешь, он хочет остаться здесь? — холодно — спросила мать.
