Рюрик Ивнев - Богема
— Как, и вы здесь?
— Проездом, — тихо сказал тот, смотря на Мандельштама — это был он — испытующе. И не дожидаясь вопроса, откуда и куда, добавил: — В Олонецкую спешу, поближе к своей избе, здесь уж больно суматошно.
— И тошно? — захохотал Есенин; входя в комнату, он слышал последнюю фразу Николая. — Да вы его, Осип Эмильевич, не слушайте, он все врет. Сначала к Петербургу присосался, а когда там стало пустовато, перекочевал в Белокаменную. Пока он все соки из нее не высосет, не оторвется.
Клюев нахмурился, медленно и плавно перекрестил Есенина и сказал:
— Изыди, сатана! — И обратился к Мандельштаму: — Это не Сереженька говорит, а дьявол, который ворвался в его душу.
Мандельштам слушал перебранку двух поэтов, чуждых ему по духу, но таланты их он, конечно, понимал и ценил, с улыбкой, которую можно было истолковать по-разному. В ней были и мягкая ирония, и явно сдерживаемое чувство превосходства высокого искусства, парящего в небесах, над земными делами и явлениями. У Мандельштама было свойство, которого многим недоставало: он понимал все человеческие порывы, и высокие, и низкие, все человеческие достоинства и все человеческие слабости.
Осип Эмильевич был неразрывно связан с Петербургом. Там он родился, вырос, там сделался поэтом. Нельзя представить Мандельштама без Петербурга и литературного Петербурга без Мандельштама.
Вихрь революции разрушает старый Петербург. Остаются старые здания, приходят новые люди. Того Петербурга, которым дышал Мандельштам, уже не было. Он покидает город, приезжает в Москву, наполненную поэтами и литераторами, перекочевавшими в Белокаменную, ставшую вторично столицей русского государства.
Мандельштам не думал, что ожидает его завтра, он никогда не подготавливал путей и переходов. Впрочем, в ту пору никто не знал, что будет впереди, но Мандельштам, если можно так выразиться, больше и глубже всех не знал, что будет с ним.
Он был искренне убежден, что поэт не должен заниматься ничем, кроме поэзии.
Служенье муз не терпит суеты,Прекрасное должно быть величаво —
было его девизом.
Я очень любил и ценил Мандельштама и хотел помочь ему, так как временами он сильно нуждался, но Осип Эмильевич считал, что не может работать в учреждениях, и продолжал вести себя так, как будто в его жизни ничего не изменилось.
В это время в комнату ввалился Амфилов — веселый, возбужденный, нагруженный бесчисленными свертками.
Ольга Павловна, фальшиво улыбаясь, подошла к нему и сейчас же отвела в дальний угол, где они начали шушукаться. Свертки передали горничной, и та унесла их в другую комнату.
Вслед за Амфиловым вошли еще несколько человек. Это были толстые, упитанные люди, бывшие коммерсанты, домовладельцы, биржевики, не брезговавшие заниматься темными делами. Более удачливые из них проворачивали крупные аферы, мелкие пробивались комиссионерством и были твердо убеждены, что если не сегодня, то завтра «все это кончится» и они снова займут подобающее им положение, получат национализированное государством имущество. Неопределенность накладывала на их лица особый отпечаток. Глаза у них беспокойные, движенья — неуверенные, но желание и возможность тратить имевшиеся деньги были настолько непреодолимы, что они, боязливо оглядываясь, все же наполняли нелегальные или полунелегальные места веселящейся Москвы, все эти «домашние столовые» с «довоенными обедами» без карточек, картежные притоны и всевозможные увеселительные заведения.
Ольга Павловна подавала обеды и шушукалась со всеми. Лживые глаза еще больше подчеркивали ее таинственный вид. В углу за маленьким столиком сидели две дамы в громадных шляпах, закрывавших лица. Слышались отдельные обрывки фраз:
— Дорогая, Кирилл — это ангел. Мне говорила моя кузина Мари. Она встречалась с ним у принца Ольденбургского. Все говорят, что он похож на Александра Благословенного. И судьба его та же. Он должен спасти Россию от большевиков, как Александр спас Россию от Наполеона.
К этим дамам подошел высокий плотный человек, новый штатский костюм которого скорее подчеркивал, чем скрывал военную выправку. Я видел, как одна из них вынула из сумочки бриллиантовое кольцо и передала подошедшему. Тот внимательно осмотрел его, видимо определяя стоимость.
— Это подарок Пьера, — сказала дама, — но что делать…
— Ужасно, — воскликнула подруга. — Но еще ужаснее, — проговорила незнакомка, — что они переехали в Москву.
Дама, занятая мыслью о кольце, переспросила:
— Кто «они»?
— Неужели не догадываетесь? — криво улыбаясь, сказал оценщик. — Наши новые властители.
— Ну, меня они здесь уже не застанут, — улыбнулась дама. — Если, конечно, мне удастся кое-что ликвидировать.
— Вам-то хорошо, а каково нам, остающимся здесь?
— Все не могут уехать, — пожала плечами дама. — И потом, вы должны остаться здесь, чтобы бороться с ними.
— А зачем они переехали сюда? — грустно спросила дама, по-видимому, не имеющая бриллиантов.
— Увы! Куда же им бежать, как не в Москву? Петроград не сегодня — завтра будет сдан немцам.
— Знаете что, — обратилась дама с кольцом к бывшему военному, — у меня к вам деловое предложение. Кольцо — это пустяки, на мелкие расходы. У меня есть кое-что другое. Если вы сможете срочно ликвидировать это, я возьму вас с собой в Париж.
Бывший военный задумался.
— Я согласен, — произнес он после небольшой паузы. — Разумеется, все расходы по моей поездке я вам возмещу во Франции. Там у меня…
— Это не имеет значения, — перебила его дама, — лишь бы добраться до Парижа.
Ее подруга, грустно слушая этот разговор, хотела сказать что-то, но, видимо, раздумала и промолчала.
Тем временем Кожебаткин продолжал теребить расписку Есенина и повторял:
— Это черт знает что такое!
— Не волнуйтесь, все уладится. — Я старался успокоить его.
— О, если бы это вам удалось! Понимаете, я хотел издать эту книгу особенным образом, на роскошной бумаге… Таких изданий теперь нет в России. Это было бы образцовое издание.
— А вот он и сам идет сюда. — Я протянул руку в сторону подходившего к нам Есенина.
За ним мягкой, вкрадчивой походкой, похожей на поступь кошки, собирающейся съесть мышь, шел поэт Клюев. Опустив глаза, сложив белые, пухлые, как у архиерея, руки на животе, он, казалось, занят был только тем, как бы пройти незамеченным, а между тем каждый его жест был направлен к тому, чтобы обратить на себя внимание. Одет он был в поддевку, из-под которой скромно выглядывала голубая ситцевая рубаха с крапинками.
Увидев нас, Есенин замахал рукой. Присутствие Кожебаткина, по-видимому, нисколько его не смутило. Подойдя к столику, он как ни в чем не бывало поздоровался и весело сказал:
— А мы сидели в другом конце комнаты и не видели вас. Николай вот из Питера приехал.
Клюев, стоя рядом с Есениным, к удивлению спекулянтов и их разряженных дам, отвешивал всем низкие поклоны, три раза истово перекрестился и лишь после этого решил сесть к нам за стол, улыбнувшись мне одними глазами. Мы были хорошо знакомы. А издателя окинул быстрым взглядом.
— Кожебаткин, знакомьтесь, это мой друг Клюев, — сказал Есенин.
Александр Мелентьевич привстал со своего места.
— Клюев! Я очень, очень рад. Ваши стихи…
— Будет врать! — перебил Есенин. — Ничьих стихов ты не любишь, просто у тебя издательский зуд.
— Я стихов не пишу, — певучим голосом, растягивая букву «о», точно резину, произнес Клюев, — бросил…
— Позвольте! — воскликнул Кожебаткин. — Но ведь только что вышел сборник ваших стихов!
— Ну, это так, — неопределенно ответил поэт.
— Да ты ему не верь, — засмеялся Есенин. — Он самому себе не верит! Ни одного слова правдивого не скажет…
Клюев посмотрел на него своими как бы умышленно обесцвеченными глазами и вдруг, изменив протяжный тон на скороговорку, произнес быстро и ловко, точно осыпая противника ударами:
— Ну, ну, а правда-то какая, какая правда, скажи, а? Ты ее видел, да? Щупал, трогал? Что она — как девкина грудь или как бычачий хвост?
Есенин, щуря свои лукавые глаза, заливался звонким смехом.
— Боже мой! До чего я его люблю, — говорил он сквозь смех, — и до чего ненавижу! Шельма, скот, божий человек.
— А ты, Сережа, брось Бога-то гневить, — снова перешел на протяжный тон Клюев.
— Так ты ж в Бога не веришь, — дразнил его Есенин.
— Я, может быть, и не верю, а сердце верит.
В это время к нам подошла Ольга Павловна.
— Вы будете обедать?
— Уже заказали Марии Павловне, — ответил я за всех.
— Чем вы нас будете сегодня кормить? — спросил Есенин.
— Сегодня замечательные слоеные пирожки, вами любимые. Ваша компания уместится за одним столом? Не будет тесно?
