Сергей Антонов - В городе древнем
Вот уж чего не ожидал услышать Степанов от своего учителя.
— Почему же нет?..
— Вспомним историю, Миша…
Дверь без стука открылась, худенький мальчик, согнувшись, внес чайник.
— Спасибо, Витя. — Учитель поставил чайник на стол. — Вспомним историю, будем элементарно грамотными. Существовал такой славный городок Радонеж, под Москвой. Прошумели набеги, войны, перепахали лицо земли… Ты, ученый человек, слышал о Радонеже?
— Нет, Владимир Николаевич, — признался Степанов.
— Вот видишь! Андрей Рублев оттуда… Сергий, прозванный Радонежским… Знаменитый городок! А ты и понятия о нем не имеешь. А все потому, что теперь такого города нет. Не восстал из пепла. Не поднялся. Не воскрес. Началось другое время, и оно оставило Радонеж всего лишь небольшим поселением, известным своим прошлым только историкам…
Учитель вспомнил о мальчике.
Тот стоял у двери, не то чего-то ожидая, не то желая послушать, о чем говорят взрослые.
— А-а, — догадался учитель и подал Вите кусочек сахара.
Мальчик схватил его грязной ручонкой и унес, ничего не сказав.
— Заметь, дети не могут оторвать взгляда от сахара. Воспитанные, невоспитанные — все равно!.. Пей, Миша!..
С одним кусочком — больше нельзя и меньше нельзя — пил Степанов вторую кружку, хотя пить-то особенно не хотелось. Хлеб боялся взять, а ведь гостеприимный хозяин положил перед ним самый большой кусок.
— Владимир Николаевич, — повел Степанов деловой разговор. — Вчера утром мне все казалось яснее, чем сегодня… С чего начинать? За что ухватиться?..
Степанов рассказал о посещении им Бережка, землянки. Рассказал о Галкиной, но так, чтобы не подчеркнуть ее отношения к Владимиру Николаевичу…
— Ты думаешь, я — царь Соломон? Царь Соломон в драном пальто и подшитых валенках, неизвестно с чьей ноги — на дороге подобрал… — Старый учитель ухмыльнулся. Видно, его угнетало это нищенство, эта убогость. — В общем, ясно. Миша, начинать надо с людей. Больше чудеса творить некому. И видно, надо всегда помнить, на какой земле живем… В общем-то, все давно известно, и в то же время ничего мы не знаем. Вот, взгляни.
Владимир Николаевич повернулся. Взял с подоконника папиросную коробку, перевязанную суровой ниткой. Развязав, достал из нее несколько темных монет.
— Продавщица в хлебном ругается: немецкие деньги вместо наших подсовывают… Но разве это немецкие? — Старый учитель положил перед Степановым две монеты. — Я забираю у нее «негодные»… Другие ребятишки приносят… Что сам нахожу… — объяснил он происхождение этой небольшой коллекции.
Степанов, вежливости ради, стал рассматривать монеты. В коробке были не только немецкие монеты: старые русские, польские… А две, положенные перед ним, не были похожи ни на русские, ни на польские. Степанов повертел их в руках так и этак, разобрал одну надпись, вторую, неуверенно спросил:
— Французские?
— Да… Французские остались после нашествия Наполеона, польские — после Лжедмитрия… Земля обнажена, как никогда, и сейчас в ней можно найти такое, что коллекционерам и не снилось…
— Разве тут проходил Наполеон?
— Проходил… И польские интервенты… До них — татары… И все — жгли! А город воскресал… В летописи наш город упоминается раньше Москвы… Дай-то бог, чтобы и сейчас воскрес!
Послышались громкие голоса, дверь распахнулась, в ней показались две женщины.
— Крупы опять нету! Опять на картошке сиди!
Это адресовалось Владимиру Николаевичу, вероятно, возвращало к давнишнему спору или разговору с ним, и можно было почувствовать, что Владимир Николаевич будто в чем-то виноват.
Говорившая, еще крепкая, рослая женщина в платке, только сейчас заметила постороннего и бесцеремонно всматривалась в него: это кто ж такой, чего ему надо?
Степанов наклонил голову, а учитель вдруг заторопился: встал, закрутил вокруг шеи шарф, начал застегивать пальто…
— Пойдем, Миша, на улицу… — предложил он.
— Да… Да… — Степанов поднялся, первым вышел из сарая.
Неудобно было спрашивать, но, видно, это были дальние родственницы или хорошие знакомые, у которых Владимир Николаевич жил. Да и то: хватило бы у старого учителя сил и средств построить такой сарайчик?
По тропке они выбрались на Первомайскую улицу, от которой осталось лишь название, и пошли к центру, туда, где чернели редкие деревья горсада.
— Не знал я истории города, — заметил Степанов.
— Мало кто ее знает. Говорю не в утешение… Петр Великий, или, если хочешь, Первый, приезжал в наш город…
— Зачем?
— Снимать колокола с церквей… Снежадь, видно, была более полноводной, чем сейчас: на плотах колокола оплавляли в Десну, оттуда — к медеплавильным заводам. Лили пушки… Жил Петр в Свенском монастыре, неподалеку от города… Ходил вот здесь, распоряжался… Высокий, узкоплечий… Вот там, — Владимир Николаевич показал вправо, — жили купцы Масленниковы. Не знаю, знамениты ли они чем-нибудь еще, но именно у них останавливался Фонвизин…
— Автор «Недоросля»?
— Денис Иванович, он самый… Был уже болен, ехал в Вену лечиться. Брился у пьяного солдата, который чуть не содрал с него кожу. Денис Иванович искусством бритья не владел…
Степанов посмотрел направо, куда указал Владимир Николаевич, увидел такие же холмы и трубы печей, какие были всюду. Но теперь на те холмы смотреть стало почему-то интересней.
— Тургеневскую улицу знаешь? — спросил меж тем Владимир Николаевич.
— Как же!
— Стоял там дом купца-мецената Шестакова, где педтехникум потом разместили… Иван Сергеевич был в дружеских отношениях с меценатом, не раз приезжал в наш город, останавливался у Шестакова… Ездил с ним на охоту…
— Это вы про Тургенева? — спросил Степанов.
— Да… В 1903 году, в ознаменование двадцатилетней годовщины со дня смерти писателя, Шестаковскую улицу переименовали в Тургеневскую… Что тебе еще сказать? — Владимир Николаевич остановился.
Все это — приезд Петра, Фонвизина, Тургенева — словно было на его памяти. Степанов не удивился, если бы учитель начал с мельчайшими подробностями рассказывать о пребывании в городе Тургенева, точно сам видел его торжественную встречу, обед у Шестакова, выезд на охоту.
— Был у нас свой Совет Народных Комиссаров, — продолжал Владимир Николаевич. — Просуществовал до августа 1918 года.
Степанов не поверил:
— Свой Совнарком?
— Да.
— Может, ревком? — не поверил он.
— Совнарком, Миша! — немного наставительно, как на уроке, заметил Владимир Николаевич. — Тогда в некоторых городах были не городские советы, а Совнаркомы, чтоб все как в Москве! И соответственно — народные комиссары. Был и народный комиссар просвещения, я отлично помню его… — Владимир Николаевич вдруг зло затопал валенком о землю: — А когда эти бандиты жгли город, они не только дома жгли — они хотели выжечь у нас память о прошлом. Они хотели обокрасть нас духовно, сделать нас скотами, думающими только о хлебе и щепотке соли! Люди — в землянках и действительно поглощены заботой о хлебе насущном. Но ничего! Пусть я думаю о хлебе, хожу в драном пальто и белье, я все помню! И пока жив, я постараюсь напоминать другим: великая Россия — и здесь, вот на этом месте, где все, казалось бы, сожжено, взорвано, вытоптано, поругано и оскорблено!
Владимир Николаевич приложил руку к груди: сердце.
Степанов молча взял учителя за локоть.
— Ничего, Миша… Теперешний народный комиссар просвещения города Дебрянска товарищ Галкина этого не понимает. Пробовал с ней толковать — ни до разума, ни до сердца и души не достучался. При взгляде на город она видит только кирпичи, пепел и изломанное железо. А я — все события восьмисот лет, что существует Дебрянск… Пройдем еще немного, Миша…
Они прошли, свернули в переулок, где недавно еще стояла школа. Вот оно, это место… Здесь отзвенели отрочество и юность Миши Степанова. Каменный прямоугольник полуподвального этажа… Печь… Груда кирпичей… И опять все то же железо!..
Они стали спускаться к реке. Дорога уходила все ниже, а справа все больше и больше вырастал, загораживая небо, крутой склон холма. У Снежади Владимир Николаевич остановился и повернулся спиной к ней. Степанов сделал то же. Он видел теперь оба склона холма.
Застроенный домиками и домишками, сарайчиками и сараями, поросший липами, тополями, березами, малиной, крапивой, яблонями, раньше он не имел такого впечатляющего вида. Сейчас огонь и взрывчатка смахнули с него деревья и все сотворенное человеком, и он стал таким, каким был когда-то, сотни лет назад.
— Наш кремль, — сказал Владимир Николаевич. — Когда построен, точно не известно, но не позднее XIII—XIV веков.
Теперь стало отчетливо заметно, что склоны холма были крутыми и довольно ровными не только от природы: справа склон подымали, насыпая землю, слева, чтобы образовать такую высоту, прорывали ров, сверху тоже насыпали… Казалось, если бы еще пустить тын по самой кромке холма с дозорными башенками по углам, в этой тишине можно было бы услышать пронзительное гиканье и крики кочевников, которые готовятся переплыть Снежадь и приступом взять богатый город…
