Леонид Жариков - Рассказы

— Хороший ты, Сашко, — сказал вдруг Шабля. — Не зря Ваня Радченко любил тебя. Верное у тебя сердце…

Сашко вдруг ощутил в себе прилив непонятной нежности к другу.

— Шабля ты моя вострая, — обнял он товарища. — Теперь ты мне друг во веки веков. Только чудной ты, вроде мешком из-за угла ударенный.

— Почему?

— Не куришь, не ругаешься. Песни буржуйские знаешь… У нас на шахте коногоны знаешь как ругаются, аж листья с деревьев сыпятся. Ничего… Сделаем из тебя человека. Ты мне, подлец, жизню спас, и я за тебя голову сложу… Как в той песне:

Но не тем холодным сном могилы…Я б желал навеки так заснуть…

Чалый готовился к бою. Не так просто драться одному эскадрону с двумя, да еще отпетыми шкуровцами. Каждую минуту на рудник могла подойти артиллерия. Поэтому, прежде чем начать атаку, командир и комиссар решили узнать о противнике подробнее, изучить подступы к руднику. Для этого назначили двух разведчиков — Вихрова, а с ним Шаблю. Обоих нарядили нищими — слепец с поводырем. План разведки был дерзким — проникнуть на рудник среди белого дня.

Чалый вызвал Шаблю, объяснил задачу, а под конец напомнил:

— Только знай: прежняя вина с тебя не снимается, арест отбудешь, когда вернешься. Понял, чижик?

— Все понятно, товарищ командир! — весело отрапортовал Шабля, гордый новым поручением, и неумело козырнул, приложив ладонь к стриженой голове.

Сашко Сулим не находил себе места от неясной тревоги. Он боялся за Шаблю. Ему казалось, что в минуту опасности никто не мог бы защитить Шаблю так, как он.

Когда разведчики собрались, Сашко подошел к Шабле и впервые назвал его по имени:

— Федя, ты, пацан, гляди, голову под пули не подставляй.

До позднего вечера от разведчиков не было вестей. Эскадрон, готовый к бою, напряженно ждал.

Уже стемнело, звезды зажглись на небе, а разведчиков все не было. Чалый разделил эскадрон на две группы. Одну из них, под командой комиссара Бережного, он предполагал послать в обход рудника, и те по сигналу красной ракеты должны были ударить с тыла. Вторую, с пятьюдесятью саблями, взялся провести по балкам к руднику сам Чалый, чтобы атаковать белых в лоб. Успех операции зависел от донесения разведки.

Бойцы напряженно всматривались в темную степь. Чалый уже думал, не послать ли новую разведку, как вдруг перед ним предстал обессиленный от потери крови Вихров.

— Шаблю опознали, товарищ командир. Мы уже вертались обратно, когда мальчонка увидал шкуровского офицера, который лично казнил его отца и мать. Не удержался — бросил гранату, убил офицера и человек пять белых. Мы убегали дворами, а тут верховые наперерез…

Разведчик передал Чалому схему расположения противника, удобные подходы с трех сторон. И добавил, что Шабля, хотя и схвачен белыми, наверно, еще жив.

Сашко Сулим подбежал к Чалому.

— Товарищ командир, разрешите… я выручу Шаблю!

— По коням! — скомандовал Чалый, и всадники помчались по степи, озаренной красным светом взвившейся в небо ракеты.

Одним ударом бойцы Чалого смяли боевое охранение противника. Застигнутые врасплох белогвардейцы были порублены.

Сашко метался по руднику в поисках Шабли. Он вспомнил, что штаб белых находился в здании шахтной конторы, подскочил туда, осадил коня и спрыгнул наземь. Дверь распахнулась. Какой-то офицер с наганом в руке выбежал на крыльцо. Но вокруг гарцевали красные всадники с обнаженными шашками. Офицер бросил наган и поднял руки.

Сашко взбежал по ступенькам, спотыкаясь о телефонные провода, влетел в бывшую шахтерскую нарядную, но Шабли нигде не было. Долго искал Сашко друга, пока не наткнулся на распростертое тело. Сашко скорее почувствовал, чем понял, что это был Шабля. Окровавленный, лежал он на запорошенном угольной пылью цементном полу. Одна рука откинута, глаза прикрыты длинными ресницами. На груди растеклось пятно крови.

Сашко упал перед товарищем на колени, схватил руку, которая показалась ему теплой. Торопясь, он расстегнул ворот, разорвал рубашку. Грудь Шабли была туго перетянута крест-накрест ситцевым платком. Сашко развязал на спине концы платка, размотал его и, пораженный, замер. Он увидел нежные девичьи груди, обагренные кровью.

Ошеломленный, Сашко машинально развернул платок. Оттуда выпала фотография. На пожелтевшей маленькой карточке Сашко узнал себя, стоящего рядом с Иваном Радченко. На обороте химическим карандашом было нацарапано: «На добрую и долгую память сестренке Гале от брата Вани».

Сашко развернул еще какой-то документ:

«Дорогая товарищ Пелагея Петровна Радченко!

Командование третьего эскадрона и все бойцы с горечью извещают, что ваш сын, боевой разведчик Иван Радченко, убит в бою с бандой генерала Шкуро.

Не плачьте, мамаша. Нехай убит Иван, но дело, за которое он сложил голову, вечно будет жить на земле.

Командир эскадрона Семен Чалый.

Потемнело в глазах Сашко Сулима, стоял он точно каменный, и чудилось, будто где-то звучит нежный девичий голос, тоскующий и далекий:

Но не тем холодным сном могилы…Я б желал навеки так заснуть,Чтоб в груди дремали жизни силы,Чтоб дыша вздымалась тихо грудь…

Крупная слеза медленно скатилась по щеке Сашко.

1938

ВСЕ УШЛИ НА ФРОНТ

За глубокими балками, за седыми курганами затерялся в донецкой степи небольшой рудник Чертовяровка. Старая шахта вырабатывалась, и рудничный поселок приходил в запустение. Лишь каменный дом бывшего владельца шахты француза Жуэна, утопавший в зелени садов, красовался высокими арочными окнами.

В этом доме совсем недавно бурлила жизнь. Ураганом пронеслась над шахтерским краем революция. Углекопы взяли власть в свои руки, и в роскошном особняке Жуэна разместился ревком.

Но не прошло и пяти месяцев, как грянула беда: войска кайзера Вильгельма отклонили предложение Советской республики о мире и ворвались на Украину. Немцы спешили овладеть рудниками Донбасса, чтобы наладить добычу угля для Германии.

Шахтеры и рабочие заводов целыми семьями уходили от врага на восток. Голодные, плохо вооруженные, с обозами, с женами и детишками уходили по степным дорогам, отступая к Царицыну.

Опустела Чертовяровка. Ветер свистел в узких улочках шахтерского поселка, покачивая чахлые акации, посаженные возле землянок.

На парадной двери хозяйского особняка висел замок, и чьей-то торопливой рукой было написано на двери мелом: «Ревком закрыт. Все ушли на фронт».

На руднике остался один только человек — инвалид, бывший коногон Гришечка. Никто не знал, прозвище это у него, имя или фамилия, все звали его Гришечкой. И был он на руднике уважаемым человеком. Его любили за веселый, никогда не унывающий нрав, за искусную игру на гармошке, хотя одному богу было известно, как ухитрялся он играть изуродованными руками. Работая в шахте коногоном, Гришечка попал под вагонетку. И теперь вместо левой руки у плеча шевелился в пустом рукаве куцый обрубок. Кисть правой руки тоже была изуродована и оканчивалась единственным крючковатым пальцем. Вернувшись из больницы, он весело отвечал на сочувственные взгляды товарищей:

— Ничего, меньше материи на рубаху пойдет.

Гришечка будто бы в самом деле не придавал значения своему увечью и прекрасно умел делать все необходимое: сворачивал цигарку, снимал и надевал рубаху.

По характеру он даже был немного щеголем: изогнул волной лакированный козырек фуражки, а чуб носил по последней моде «бабочкой». Гришечка никогда не падал духом и не позволял товарищам заниматься такими пустяками. Если кто-либо впадал в уныние, Гришечка доставал старенькую, с заклеенными мехами гармонику и объявлял:

— А ну, шахтеры, заказывайте, что сыграть? Самая отчаянная песня сейчас: «Почему нет водки на Луне?» Вот и слухайте. — И коногон растягивал расцвеченные, точно цыганская юбка, хрипящие и свистящие мехи гармоники и весело зачинал шутливую и чем-то грустную, наверное, собственного сочинения припевку:

Хорошо тому живется,У кого одна нога:Мало обуви несетсяИ портошина одна.

Только один раз запечалился Гришечка, да так, что ушел с глаз долой и первый раз в жизни заплакал. Обидели его свои же товарищи — не взяли с собой в партизаны. Шахтеры успокаивали Гришечку, клялись, что скоро вернутся обратно и тогда назначат его заведующим рабочим клубом. Но уговоры обижали Гришечку. Он понимал: товарищи не доверяют не ему самому, а его раненым рукам. Сначала Гришечка страдал, а потом озлился: «Докажу же я вам, на что способны мои руки!» Ничего не говоря товарищам, добыл он где-то старую винтовку, выпросил у командира партизанского отряда наган, двести патронов и раздобыл на складе пуд динамита. С тех пор Гришечку не видели, никто не знал, куда он девался.