Константин Ваншенкин - Армейская юность
Противник бросил оборону и ушел на запад, минировав шоссе. Нужно немедленно, как можно быстрей, кто на чем сможет, двигаться по шоссе на запад. Саперы, вперед!
А с запада, навстречу нам, шли американцы.
И мы бросились на запад. Сначала ехали на пушках гаубичного полка, потом нас согнал какой-то неизвестный нам генерал, мы поехали на велосипедах, взяв их в большом, раскрытом настежь магазине, потом на лошадях. Перемешались части и соединения. Сейчас это уже неважно. Главное – скорей на запад!
Кудряшов и Шабанов, конечно вместе, ехали на подводе. Остановились ночевать в селе, стали стелиться на полу, задели лавку, куда положили автомат, он упал и дал очередь-с автоматами бывали такие фокусы. Две пули попали Кудряшову в ту самую раненую ногу – хорошо, не задели кость.
Боже, как они испугались! Они решили, что их обвинят в самостреле и будут судить. Надо же было придумать такую нелепость.
Шабанов разорвал индивидуальный пакет и перевязал Кудряшову ногу. Они решили никому не говорить об этом случае, а объяснить, что открылась старая рана. В санчасть и в санбат они не обращались.
Лишь месяца через три, когда все зажило, они под большим секретом рассказали эту историю во взводе.
Потом нашли применение бухгалтерской профессии Шабанова и взяли его работать на склад ПФС[2]. Шабанов похлопотал, и Кудряшова устроили туда же ездовым.
Командир роты «дядя Ваня» Самсонов любил песни, В роте было несколько как бы официальных запевал, каждый со своим репертуаром, и «дядя Ваня» всякий раз заказывал определенную песню. Старшина Петров строил роту на обед.
– Рота, смирно! Ложки взяли?
– Взяли!
– Шагом марш!
Хорошо шагает рота, и старшина негромко бросает»
– Споем?
Ладно, под левую ногу, отвечает рота.
– Споем!
– Запевай!
И вот уже звучит голос запевалы, дружно подхватывается припев, и подголосок – тоже человек не последний – пускает высокую-высокую ноту над этим могучим хором.
Иногда по вечерам «дядя Ваня» устраивал соревнование между взводами, своего рода конкурс. Усаживалось жюри во главе с ротным – командиры взводов, старшина, писарь.
Взвод, занявший первое место, поощрялся – например, освобождался от очередного наряда.
Пелись здесь уже не строевые, а русские народные песни – и шуточные и грустные. Здесь были уже другие солисты, люди тоже уважаемые, потому что все, за что ты берешься, важно делать хорошо.
Мы стали сильно тосковать по девушкам. Пошли длинные, подробные рассказы – большей частью вымышленные – о любви, о случайных романах и неизменных победах. В деревнях, во время привалов и ночлегов, заигрывали с девчатами, с молодыми солдатками. Кое-кто небезуспешно.
В бригаде женщин было очень мало. Была медсестра Валя, несколько кукольной красоты, синеглазая, золотоволосая. Замирало сердце, когда смотрели на ее стройную, стянутую широким командирским ремнем фигурку. За ней увивалась чуть не вся бригада, но все, как говорили, напрасно. Неожиданно она вышла замуж за капитана из четвертого батальона, маленького и толстого.
Валя ждала ребенка и уехала к матери. Конечно, это не для армии. В армии нет акушерок и родильных домов.
Об ее отъезде много говорили.
Шабанов впервые сострил: «Ах, почему я не женщина!…»
Я знал с детства, что есть растение «куриная слепота». Если им потереть глаза, то можно ослепнуть, хотя, кажется, не насовсем. А называется так, потому что куры с наступлением сумерек ничего не видят и рано взбираются на насест.
Но я не знал, что всерьез есть такая болезнь – «куриная слепота». При ней тоже, как только стемнеет, человек ничего не видит, будто у него глаза завязаны. Происходит это от однообразного питания и недостатка какого-то витамина. Днем же больной все видит прекрасно.
И вот у нас в течение полугода процветала эта странная болезнь. Переболели ею многие. Одновременно во всем батальоне болело человек двадцать пять – тридцать, и во время таких походов, когда их нельзя было оставить, они шли в хвосте батальона, вцепившись друг в друга, как знаменитые слепые у Метерлинка.
Интересно, что врач не может определить, действительно ли человек болен «куриной слепотой». Находились и симулянты, хотевшие отдохнуть несколько ночей подряд. Поэтому проверял их сам старшина Петров. Он выводил заболевшего ночью– из землянки и начинал размахивать руками у него перед самым лицом, делал вид, что хочет ткнуть пальцами в глаза, а помкомвзвод, писарь или еще кто-нибудь из его ассистентов, приблизив лицо, следил, не мигает ли солдат. Мигает, пугается – симулянт, не мигает, стоит спокойно – вправду болен. Эта экспертиза была безошибочной.
Как-то раз Петров решил тряхнуть стариной и вывел нас после поверки на вечернюю прогулку. Легко и свободно шла рота, пела песню, и настроение у роты было хорошее, потому что на ночь ничего не предвиделось, сейчас дадут отбой.
Было лето, еще не совсем стемнело. Я бодро шел в строю, как вдруг у меня словно помутилось перед глазами, наплыла темная пелена. От неожиданности я сбился с ноги, наступил на ногу идущему впереди меня Васе Демидову. Через мгновение я уже ничего не видел, только впереди смутно белела крохотная полоска – это Вася подшил перед вечером новый подворотничок. Потом и эта полоска исчезла. Но мы подошли к своей землянке, из открытой двери струился свет, я вошел и уже все видел.
Мы стояли в резерве, и назавтра у нас должны были состояться учения, так называемый «выход».
Рано утром двинулись. Чуть сбоку с безучастным видом шагал Голиков, а впереди взвода – присланный накануне новый командир взвода, молоденький младший лейтенант, только из училища, – как тогда беззлобно говорили, – «инкубаторный». И я мог стать таким. Время от времени он пропускал взвод вперед себя и пытался «подсчитать ножку»: «Раз, два, левой!» – хотя в походе идти в ногу совсем не обязательно.
Уже полгода у нас не было командира взвода, с тех пор как у бывшего взводного Брысина разорвалась в поднятой руке граната. Правда, ему еще повезло-вся сила гранаты, что бывает крайне редко, пошла в одну сторону, и ему лишь оторвало два пальца и повредило правый глаз. Он уже выписался из госпиталя, но для службы у нас был негоден и недавно приезжал прощаться. Брысин был когда-то пастухом и умел с точностью до пяти минут определять по солнцу время. Вообще мужик он был неплохой, бывалый.
И вот теперь прислали нового.
А у нас в это время боролись с курением в землянке. И так дымно от печки, которую топили, потому что было очень сыро, от фитиля в гильзе. Выйдешь утром, плюнешь – черно!
У нас периодически с чем-нибудь боролись – то с каким-либо отставанием в боевой подготовке, то «дядя Ваня» объявлял борьбу с руганью, и никто вслух не ругался, пока не нарушал запрет сам ротный. А сейчас боролись с курением в землянке.
Младший лейтенант вошел в землянку с папироской. Там был только дневальный, «железный человек» Ратковский. В полутьме землянки он гаркнул грозно:
– Эй, кто там? Не курить! – И младший лейтенант стыдливо сунул папиросу в печурку.
И сейчас этот младший лейтенант шел со взводом и «подсчитывал ножку».
Шли весь день. Мы уже давно втянулись в походы, километров пятьдесят в день – обычное дело. Поотделенно отрыли окопчики, сварили еду. Наступил вечер. Едва я шагнул от костра, чернота надвинулась на меня вплотную. Я закрыл глаза, снова открыл – чернота, поднес руку к глазам – не вижу.
Демидов отвел меня в сторону. Постлали шинель и плащ-палатку. Легли. Прибежал Калашников:
– Срочно, по тревоге, к реке!…
Вскочили, костер потух. Я ухватился за край плащ-палатки Демидова, и мы, падая и цепляясь за кусты, побежали к реке. Там горел костер.
Ребята сидели и сшивали из плащ-палаток мешки, а младший лейтенант вдевал нитки в иголки.
Оказывается, на рассвете надо форсировать реку: набьем эти мешки соломой и будем на них переправляться. Пошел мелкий дождь, мы кончили работу и задремали.
На рассвете переправились, сильно намокли. Снова отрыли окопчики и долго чего-то ждали. Мы с Васей Демидовым пошли в деревню, выменяли у бабки на кусок мыла котелок молока, перекусили.
Наконец приехал командир бригады, посмотрел, как мы окопались, похвалил и приказал двигаться домой. Шли мокрым лесом, без дороги, скользя по глине и осыпая на себя с веток тысячи капель и брызг.
Хорошо, что в сумерки вышли на шоссе. До расположения было километров тридцать. Майор Губа устроил короткий привал, и снова двинулись.
На мне был десантный ранец с множеством различных карманчиков, набитых всякой всячиной, и карабин; еще я нес на плече тяжелый ствол противотанкового ружья. Наш взвод был в роте замыкающим, а я шел в конце взвода. За мной были только наши «аристократы» – старшина Петров, писарь, ординарец Калашников. Они шли свободно, налегке, и рассказывали разные неинтересные истории.
