Николай Ляшко - Живая вода. Советский рассказ 20-х годов
— А этот?
— Городовик, вашбродь… з окопов тикав. Сховавсь у нашом закути… Почав бигты… а я его пиймав…
Ехимка бубнил, едва переводя дух, и лицо его уродовалось радостью и торжеством:
— Ото ж я его, вашбродь!
Титку втолкнули в толпу и погнали вдоль улицы. Раза три во время пути его толкали прикладом и орали:
— Ну, тёпай, пока живой! Вояка тоже… молокосос!
Улицы были по-прежнему пусты. Пальба уже прекратилась, и впереди по одному и по два спокойным шагом проезжали верховые. По дороге попадались трупы. Это были свои, станичные, городовики. Они, должно быть, бежали по дороге и были убиты во время стрельбы.
7На площади пленникам приказали сесть на комкастую землю, у ограды церкви, и разуться. Казаки, солдаты и верховые прибывали группами изо всех улиц. Покорно, дрожащими руками все сняли обувку. Подошел волосатый черкес и стал откидывать ее в сторону, в кучу. Потом приказали скинуть штаны, куртки и пиджаки. И это они сделали так же обреченно и покорно, с тем же неугасимым ужасом в глазах. Тот же черкес собрал все это в охапку и отнес в ту же кучу, где лежала обувка.
Титка стоял неподвижно и смотрел на детей, играющих на школьном дворе. Он не разувался и не раздевался, как другие, — не то не слышал приказа, не то не захотел. Подошел черкес и толкнул его прикладом:
— Испальнай прыказ! Санымай сапог, тарабар-шаровар!
Титка отвернулся и засунул руки в карманы. Черкес рассвирепел и ударил его прикладом в спину. Титка закрутился на месте, но не упал.
— Санымай, балшавык-собака!
Титка прищурился от ненависти и злобно крикнул:
— Не сниму! Снимай, когда дрягаться не буду…
Черкес стал серым, оскалил зубы и опять замахнулся на него прикладом, но, встретив взгляд Титки, остановился. Должно быть, его поразил и обезоружил взгляд молоденького парня. Он пошел прочь, бормоча что-то по-своему.
Пришла партия офицеров с новыми пленниками. Опять все были свои — городовики. Среди них Титка увидел мальчика, того, что встретил у ревкома, и старуху Передерииху — ту самую, которая недавно ударила палкой по голове генерала, захваченного в соседней станице, и плюнула ему в лицо. Она стыдливо улыбалась, бродила среди толпы и бормотала одно и то же:
— Та люды добри! Чого ж воны визьмут з мене? Бо я ж — стара та слипа… стара та слипа… Та у мене ж оба-два сына на войни вбыты… сгыблы ж на германьской. А я — стара та слипа… Чого з мене?
И никак не могла успокоиться. А на нее никто не обращал внимания.
На дворе школы играли двое мальчиков. Один — лет шести, с длинными белокурыми кудрями, в черном костюмчике, а другой — серенький, грязненький, должно быть сынишка сторожа. Бросали мячик в стенку здания и ловили его.
А Передерииха все бродила между пленниками, сидящими в нижнем белье, и бормотала надрывно одно и то же:
— Та скажить мени, люды добри! Бо я стара та слипа…
Раздалась где-то в стороне команда, ей ближе откликнулась другая. Офицеры и казаки, отдыхавшие под тенью тополей, вскочили, быстро построились в две шеренги и, держа у ног винтовки, повернули головы в улицу. К бульвару подъезжал седой генерал, в белой черкеске, на белой лошади.
— Смиррна!
Генерал подъехал к строю и что-то невнятно и небрежно пробормотал.
— Здра-жла-ваш-при-ство!
Генерал проехал вдоль строя, и Титка услышал, как он строго и холодно сказал:
— Спасибо, ребята, за прекрасную работу!
— Рад-страт-ваш-при-ство!
Генерал подозвал офицера и что-то сказал ему. Офицер суетливо бросился к огороже бульвара и крикнул:
— Эй вы, азиаты! Волоки сюда их! Живо!
Черкесы вскинули винтовки на плечи и взмахнули руками.
— Арря!
Пленники побрели вместе с конвойными к генералу.
При входе на бульвар генерал взмахнул нагайкой и остановил их. Он въехал в самую середину толпы. Пленников расставили полукругом. Откуда-то внезапно подошли станичники и стали таким же полукругом за конвоем.
— Почему захвачен мальчишка? А ну, чертенок, кто ты такой?
— Свой… немазаный-сухой…
— Как?
— Так… попал дурак впросак… Не все дураки — есть и умные.
— Что-о? Ах ты, поросенок!
В толпе блеснули улыбки.
— Откуда мальчишка?
— Захвачен за станицей с оружием в руках.
— Почему с оружием? Откуда у тебя оружие?
Мальчик прямо смотрел на генерала, оглядывался на товарищей и улыбался. Он увидел Титку, обрадовался и кивнул головой: «Ни черта, мол, — не бойся!»
— Откуда у тебя оружие? Вместе с большевиками был? Что делал за станицей?
— Сорок стрелял.
— Как это — сорок?
— А так… сорок-белобок. С кадет сбивал эполет…
Мальчик продолжал смотреть на генерала дерзко и озорно.
— Поручик! — генерал взмахнул нагайкой.
— Слушаю-с!
Поручик взял мальчика и потянул его из толпы. Мальчик озлился, вырвал рукав из рук офицера. Заложив руки в карманы, он посмотрел на него звериными глазами. На бледном лице дрожали насупленные брови.
— Ну, иди, иди!
— Не трожь! Не цапать!
— Ах ты, урод этакий! Кубышка!
— А ты не цапай! Мерзавцы! Мало я вас перестрелял…
Офицер с изумлением взглянул на мальчика.
— Ах ты, комарья пипка!
И с усмешкой взял его за ухо. Мальчик яростно ударил его по руке.
— Не смей трогать, белый барбос!
Офицер нахмурился и покраснел. И непонятно было, не то он был оскорблен, не то смутился. Он отвернулся, молча и хмуро подвел мальчика к старухе и поставил около черкеса с винтовкой.
Титка слышал, как кто-то взял его за рукав и, царапая ногтями по руке, потащил на бульвар. Около него шло огромное существо, тяжелое, как глыба, и смердило потом, перегорелым спиртом и горклой махоркой. Ему стало непереносно лихо.
— Брысь, чувал! Сам пойду…
Казак засопел и захлебнулся слюною.
— Убью, сукин сын!
Широкими шагами Титка зашагал вперед, не оглядываясь. Было похоже, что он качается в огромной качели и видит, как колышутся и плавают тополи и облака. Далеко, не то на той стороне, за рекой, не то в глубине его души, большая толпа пела необъятную песню, и песня эта звучала как призрачно-далекие колокола.
Мальчик хватал его за руку и дрожащим голосом кричал, задыхаясь от ненависти:
— Я им не позволю цапать! Я не какая-нибудь слюнявка… Я ихнего брата много перестрелял. Стрелять — стреляй, а цапать — не цапай! Тебя как зовут? Меня — Борис. Мы будем вместе с тобой… Когда нас будут стрелять, мы будем рядом. Хорошо?
— Я хочу пить… — сказал Титка и все прислушивался к песенному прибою волн.
8Генерал уехал, и толпу пленников повели вслед за ним по улице, к реке.
Подошли четверо казаков с нагайками, молодые, веселые ребята. Они скалили зубы, как озорники, и ломались около Передериихи. Один из них взял ее под руку и, изображая из себя кавалера, потащил к скамье под тополем. Остальные трое шли за ними и надрывались от хохота. Передерииха бормотала, как полоумная.
— Та я ж — слипа та глуха… хлопчата! Хиба ж я — дивка? Вы ж такие гарны та веселы… веселы та гарны…
Казаки корчились от хохота.
Передерииху посадили на скамью. И тот казак, который вел ее, гаркнул хрипло и остервенело:
— Ложись!
Передерииха опять плаксиво забормотала. Казак жвыкнул нагайкой. Передерииха заплакала и онемела. Казак толкнул ее. Она упала на скамью и осталась неподвижной. Двое других задрали ей на спину юбку, и Титка увидел дряблые ноги с перевязочками под коленками и сухие старческие бедра.
— Катай ее, старую стерву!
Один казак сел на ее черные босые ноги, а другой опирался руками на голову. Третий с искаженным лицом зашлепал нагайкой по сухому телу. Скоро она замолчала. А казак все еще хлестал ее и при каждом ударе хрипел:
— Х-хек! Х-хек!
Тот, который сидел на ногах, слез со скамьи и махнул рукою.
— Стой, хлопцы!
Казаки стали завертывать цигарки. Один вытащил из кармана веревку, стал на скамью и начал торопливо и ловко укреплять ее на суку тополя.
— А ну, хлопцы! Треба по писанию…
Казак задрал старухе юбку вплоть до живота, сделал ее мешком, спрятал в ней руки Передериихи и подол завязал узлом. Двое подняли ее, и первый накинул на голову веревку.
— Есть качеля!
И пошли прочь.
Борис кричал им вслед и ядовито смеялся.
— Дураки-сороки! Куркули! Вздернули бабку. Тряпичники! барахольники!
Казаки оглянулись и заматершинничали. Один из них погрозил нагайкой:
— Ото ж тоби забьют пробку в глотку.
— Сороки-белобоки! Бабьи палачи!
Со стороны реки загрохали выстрелы. Два черкеса, которые охраняли Титку и Бориса, подтолкнули их прикладами и погнали к церковной ограде. Мальчик шел словно как взрослый, только ежился, словно ему было холодно. Он часто сплевывал слюну.
