Елизар Мальцев - Войди в каждый дом (книга 1)
Тогда он пригласил к себе в гости Аникея Лузгина, выставил ему щедрое угощение и попросил выдать необходимые для отъезда из колхоза справки. Аникей для виду покуражился, поломался, а затем отпустил его на все четыре стороны: он не забывал, на какое место прочили черемшанцы Яранцева.
На всю жизнь запомнил Корней горькую минуту прощанья с родным кровом. Погрузив на телегу домашний скарб, он взял в руки топор и начал большими гвоздями заколачивать дверь. Заголосила жена, припав к пухлому
узлу, затряс седой головой отец, шепча что-то побелевши* ми губами, и лишь младшая дочка Васеиа, стиснутая со всех сторон вещами, довольная предстоящим отъездом, весело поглядывала по сторонам.
Забив дверь, Корней взял в руки вожжи и, не оборачиваясь, зашагал сбоку телеги. Но когда выехали на улицу со двора, он не выдержал, еще раз оглянулся, и будто жгучим чем полоснуло его по сердцу...
Заворочался на кровати Егор, что-то проговорил во сне—невнятно, громко и быстро, скороговоркой.
«По ночам и то никому не дает поблажки, воюет с кем-то! — усмехнулся Корней.—И откуда в нем сила и вера такая? Мужик, как и я, а поди ты, возьми его голыми руками — обожжешься!»
Будь Корней помоложе, он, может быть, рискнул бы, перебрался в Черемшанку. А ну как потеряешь то, что имеешь? Как тогда жить дальше? Зарплата у него, конечно, невеликая, а все-таки каждый месяц триста пятьдесят рублей вынь да положь! При небольшом огородике и почти даровом жилье худо-бедно можно прожить, а сорвешься с насиженного места и вернешься сюда, так по старой памяти походишь, покланяешься Лузгину. Дрова привезти — проси лошадь, огород вспахать — опять клянчи, соломки скотине, кольев на изгородь, за каждой доской — все к нему, ломай перед ним шапку, будто ты не такой же хозяин в колхозе и лично он делает тебе недозволенное одолжение...
За окнами словно разливалась мутная большая вода, как в половодье, в избе начало светлеть. Корней наконец задремал.
Проснулся он, когда на столе уже шумел ярко начищенный самовар, а у печи, озаряемая отблесками пламени, суетилась Анисья, ловко поворачивала сковороду с пышными оладьями.
— Вставай, дорогой гостенек! — улыбчиво, певуче заговорила сестра.—Уж все давно на ногах! Буду потчевать тебя своей стряпней!
Но Корней наскоро сполоснул лицо, заторопился, будто ждали его неотложные дела. Присев к столу, он до обидного мало отведал оладий, выпил стакан чаю и поднялся, наотрез отказываясь погостить хотя бы денек.
Глаза Анисьи увлажнились, она, как при встрече, стала громко сморкаться в передник, потом взяла брата за пуговку на пиджаке, повертела ее в пальцах и вдруг неловко ткнулась головой ему в грудь и тихо, заплакала.
Ей всегда было горестно расставаться с родными и близкими, какая бы, долгая или короткая, ни предстояла разлука.
Смущенный ее слезами, Корней обнял сестру за плечи.
— Будет тебе, Анисья! Будет... Чай, не за тридевять земель я уезжаю!..
— Гостинца бы какого послать Поле, да нечего... Уж вы не обессудьте!—сказала Анисья, удивительно хорошея от застенчивой своей улыбки.
— Еще чего не хватало! — хмурясь, ответил Корней, чувствуя вяжущую неловкость от этой бесхитростной доброты.
Приласкав на прощанье ребятишек, он оглянулся на передний угол, где раньше висела икона, а теперь полыхал какой-то праздничный плакат, и, вздохнув, шагнул через порог.
За воротами Дымшаков придержал его за полу пиджака и, дыша в лицо махорочным запахом, спросил буднично и просто, как о чом-то обычном:
— Ну, шурин, когда соберешься домой насовсем?
Корней ошеломленно вскинул глаза на зятя, молча переглянулся с дочерью. И откуда Егор взял, что ему вообще могла прийти в голову такая мысль? Не подслушал же он его ночные раздумья!
Дымшаков ждал, и взгляд его подернулся неприязненным холодком.
— Что молчишь? Или душа, как на качелях, туда-сюда бросается и места себе не найдет? А может, в пятках прячется и труса празднует?
— Я никого не убил и не ограбил, чтобы мне хорониться! — не выдержав издевки, возвысил голос Корней.— И кто ты мне такой, Егор, чтобы меня, как прокурор, все время пытать? Зачем, да отчего, да почему? Хватит мне кишки на кулак наматывать! Я у тебя на службе пока не состою, чтобы на все тебе отвечать. Как-нибудь и своим умом проживу!..
— А от начальника, значит, все бы снес? — ехидствовал и скалил прокуренные зубы Дымшаков, потом внезапно изменился в лице, сморщился, как от зубной боли, и помрачнел.— Смотри только не прокарауль чего в своей будке — окошко-то там маленькое, не все видать!..
Глаза его будто немного оттаяли, обветренные губы шевельнула тихая улыбка. Он железно, как клещами, сжал руку Корнея, легонько тронул за плечо Ксению.
— И ты на меня букой не гляди, инструктор! Тебе за Черемшанку краснеть не придется: секретарь обкома сразу в соседний ктолхоз завернет, там и жизнь не чета нашей, да и мать его, видно, не зря за свой дом держится, не уезжает пока никуда...
— А вашему колхозу тоже теперь прибедняться не стоит,—ответила Ксения.— Доход скоро через миллион переползет, и показать есть что, хоть вы и хулите Лузгина. А что мусор кой-какой с дороги убрали, так вы же у себя в избе тоже прибираете, когда кого-нибудь зовете в гости?
— С каких это пор секретарь обкома считается у себя в области гостем? — полюбопытствовал Дымшаков.— Может, и ты тоже себя всюду гостьей чувствуешь?
Ксения промолчала, глядя куда-то мимо Дымшакова, видимо решив не ронять своего достоинства и больше не отвечать на его вздорные упреки и колкости.
— Ох и язва ты, Егор,— вздохнув, сказал Корней.— Ну чего ты к девке пристал? Ровно от нее тут все зависит! Или у тебя уж натура такая, что ты без того, чтобы кого-то не злить, просто жить не можешь?
— А ты ее не защищай — раз взвалила на себя, то пусть и везет или заявит всем, что эта ноша не по ней! — согнав с лица улыбку, сказал Дымшаков и вприщур еще раз окинул Ксению с головы до ног.— И если уж совсем по правде говорить, то выдавай-ка ты лучше ее поскорее замуж, а то она в такой сухарь затвердеет, что потом не укусишь!..
Лицо Ксении пошло малиновыми пятнами, и Корнею стало жаль ее, но что он мог поделать с этим сумасшедшим зятем, который снова, не сдерживаясь, ржал во все горло.
Махнув на прощанье рукой, Егор зашагал серединой улицы, не разбирая луж, по вязкой, деготно-черной грязи, словно перед ним расстилалось ровное и широкое шоссе, а не развороченная, в рытвинах и глубоких колеях, труд-пая дорога.
— Если найдется покупатель на дом, скажи, я за ценой стоять не буду! — крикнул Корней вдогонку.—Слышишь?
Дымшаков мотнул головой, и Корней, тронув за рукав помрачневшую дочь, пошел в другую сторону, выбирая места посуше, стараясь шагать поближе к плетням и заборам.
Вчера, подхлестываемый жгучим нетерпением, Корней опрометью бежал по Черемшанке, ничего не видя перед собой, лишь изредка останавливаясь, чтобы перевести дыхание и стряхнуть застилавшую глаза слезную муть. Сквозь нее плыли, мешали взору черные мушки.
Зато сегодня он жадно озирался по сторонам, сразу примечая все, что взгляду нездешнего человека вряд ли показалось бы интересным: светлую, из березовых кольев изгородь, новые венцы у нескольких изб; крытую розоватым шифером крышу, как яркую заплату среди серых соломенных крыш, и, наконец, нежданно выступивший на середину улицы желтый, восково поблескивающий сруб с разбросанными около него пахучей смолистой щепой и стружками; только что поставленные ворота из свежего теса словно излучали сияние.
«Скажи на милость, строиться начали! — радостно недоумевал Корней и даже оглянулся на дочь, чтобы обратить ее внимание на эти перемены. Но Ксения шла за ним, понурив голову, и он не стал ее окликать.— Последний дом, помнится, перед самой войной ставили, если, конечно, не брать в расчет председателя и его родню. Чудеса в решете, да и только! Так недолго и наш дом перетряхнуть, лучше новенького стал бы!»
Он тут же насупился, точно поймал себя на какой-то запретной мысли, ускорил шаги. Довольно казнить себя тем, чему не суждено сбыться!
Погода, как это часто бывает поздней осенью, менялась прямо на глазах: то в лохматые разрывы низких туч пробивалось солнце и все вокруг начинало играть жаркими красками лета; то вдруг невесть откуда налетала ненастная хмарь, солнце скрывалось за темными облаками, вся деревня словно погружалась в сумерки. — Отец, постой!
Корнея быстро догоняла отставшая было дочь. — Знаешь, отец, а Дымшаков, кажется, не врал! — сказала она и потянула Корнея за рукав.— Смотри, по-моему, это обкомовская машина. Значит, Пробатов на самом деле едет сюда.
Она была необычайно возбуждена, смуглые щеки жег заревой румянец. От недавнего ее уныния и подавленности не осталось и следа; она разительно изменилась и похорошела.
