Борис Лапин - Подвиг
Экипаж яхты составляли ирландцы — повара — и мулаты — матросы. Пассажирами были молодые американцы — веселые богатые юноши и девушки, отправившиеся в путешествие по океану. Яхта принадлежала мисс Элеонор Рокфеллер, дочери Эдвина Рокфеллера-младшего.
Все эти подробности выяснились значительно позже. Их сообщил эскимос Джо, ездивший в начале апреля за патронами на Малый Диомид.
В тот день яхта качалась на волнах возле мыса. Снасти ее были покрыты копотью дальних плаваний, борта изъедены ракушками южных морей, а кочегары больны тропической гонорреей.
Пяткин усмотрел в появлении яхты в его районе нарушение законов международного права и, взяв винчестер, сел в вельбот Сиутагина и отправился на яхту, чтобы заявить капитану, что тот должен немедленно развести пары и покинуть чукотские берега. На яхте ни один человек не понимал по-русски. Пяткин встретил здесь просторные каюты, кают-компанию, сверкающую красным деревом, купальный бассейн, гнусавый разговор лос-анжелосского конферансье из рупора «громкоговоруна», утренние туалеты дам.
Пяткина пригласили пить чай, и он не мог отказаться. Он ел апельсины и ананасы из ледяных погребов Рокфеллера, высасывал сочную мякоть южных фруктов, всю нежную кислоту и терпкую сладость которых может оценить только тот, кто три года не видел даже зеленого лука, моркови и огородной репы.
Почти на полчаса Пяткин был взят в плен пулеметным щелканьем «кодаков» и восторженными возгласами желторотых миллионеров.
Они толпились вокруг него и вытаскивали из кают старые английские книги о плавании к берегам Полярной Сибири, где были изображены голые туземцы и мохнатые русские казаки. Они старались открыть в лице Пяткина сходство с одним из лиц, изображенных в книге, и громко кричали: «О, русский урьядник! Питтореск! Рэшан урьядник!»
В конце концов Пяткин, выпив чаю и поняв, что у этих людей ничего нельзя добиться, снова сел в лодку и возвратился на берег. Через несколько часов и яхта подняла якорь и ушла в пустынное море.
Самое интересное, однако, то, что рассказывают об этой истории чукчи. Здесь можно наглядно уяснить себе, как создается устное предание, на основании которого будущий исследователь, быть может, когда-нибудь попытается восстановить прошлое страны.
Я слышал вчера две версии этого рассказа — от Уанкака, сына Посетегина, и от моего здешнего приятеля Кыммыиргина. Уанкака говорил:
— Приходит к мысу, однако, большой корабль, на нем высокий усатый человек, все равно как норвежец. Он зовет — приходи кто-нибудь с чукотской земли, приходит Пятка, говорит — я главный начальник нашей земли. Высокий усатый как схватил его за шиворот, говорит — я пришел копать золото, веди меня, однако, а то умрешь. А Пятка сказал — сейчас поведу тебя, только пусти шею, а сам как перекинется, как нерпа со льда, и упал в воду, а сам, знаешь, как все белые люди умеют плавать, стал вот так бить руками по воде и быстро-быстро поплыл, выплыл на скалу и взял винчестер, пробил шкуру корабля, капитан испугался, повернул назад — скорей плыть обратно, в американскую землю. А Пятка ничего не заболел, только, когда вылез на берег, велел заколоть собаку и выпил много свежей крови, оттого стал совсем здоров.
По мнению всех людей, хорошо знающих край, чукчи никогда не врут. Во всем, что они вполне понимают, на них можно положиться. В этом рассказе, вероятно, имеет место попытка осмыслить происходившее, потому что ответ и объяснение Пяткина, который и сам в то время не знал, зачем приходила яхта, не могли их удовлетворить.
Очень характерно в этом рассказе восхищение перед подвигом Пяткина, который поплыл «все равно как нерпа». Чукчи, всю свою жизнь проводящие на воде (я говорю об оседлых — береговых чукчах), совершенно не умеют плавать. Это объясняется тем, что в самое теплое время года вода в их стороне бывает слишком холодна для купания. У чукчей и эскимосов укоренилось представление, что человеку несвойственно плавать, и когда кто-нибудь из них оказывается в воде — перевернется ли лодка или он соскользнет со льдины, — ему не помогают спастись. Считается, что «дух воды потянул к себе человека». Чучка Теыринкеу, находящийся сейчас в Петропавловске — он послан делегатом на Всекамчатский съезд Советов, — в царское время был даже увезен с Чукотки и отсидел полтора года в тюрьме по обвинению в «неоказании помощи русскому стражнику, упавшему в воду». Интересно, что в половине XVIII века Стеллер, участник экспедиции Беринга, писал о таком же отношении к воде у современных ему камчатских туземцев. Они не только не оказывали помощи утопающим, но стреляли в них из луков и добивали веслами. Если утопающему удавалось спастись, то он навсегда изгонялся из селения, должен был поселиться далеко от деревни, с ним никто не разговаривал, не помогал ему — он считался мертвым.
Версия Кыммыиргина в рассказе о похождениях милиционера значительно проще, чем рассказ сына Посетегина:
— Был большой шторм, и капитан одной американской шхуны заблудился, компас сломался, пять недель ходил в море. Потом увидел какой-то берег (а это наша земля), думает: наверное, новая земля — никакой человек здесь не бывал, много есть пушнины, можно дешево менять. Только стал на якорь, смотрит — едет русский человек. Много ругался капитан, совсем был сердит, здесь, говорит, нам делать нечего…
Уэлленские начальники
30 июля 1928 года
Русские Уэллена встретили меня как друга. Я — новый человек и, главное, должен уехать с прибытием шхун Кнудсена. Следовательно, нет опасности, что со мной вместе придется провести целый год в неразлучной и надоедливой близости полярной зимовки. Я каждый день слышу рассказы Пяткина и товарища М. о зимних ссорах, склоках и стычках. Все они похожи одна на другую. Стоит записать, например, историю примусной войны, которая и до сих пор ведется в поселке Ново-Марьинском на реке Анадырь. Началась она из-за пустяка, а между тем тянется уже три года и разделила поселок на две враждующие партии. Ей положили начало Козин, Косых, Козлов и Казанцев. Козин — анадырский милиционер, остальные трое — «промышленники». Это следует из имевшихся о них в Анадырском рике сведений.
Слово «промышленник», в условиях жизни Дальнего Севера — Востока, может обозначать самые разнообразные профессии, не только охотника-зверолова или рыбака. Иногда эта кличка служит для прикрытия темных дел. Ее принимают спиртоносы, контрабандные скупщики пушнины. Иногда, впрочем, и обыкновенный золотоискатель на вопрос: «Кто вы?» — отвечает: «Я охотник-промышленник. Зверолов». Настоящий ловец золота не очень-то любит говорить о своем деле. Он всегда боится, что кто-то у него перехватит тайну местонахождений россыпей или покусится на добытое. Если ему сказать, что бояться нечего, потому что государство не только не преследует, но, наоборот, поощряет старателей и облегчает производство на землях, «открытых для работ по добыче золота на правах первого открывателя» (такая формула имеется в советском законодательстве, в отличие от земель в некоторых заведомо золотоносных районах, где работы ведутся в общегосударственном масштабе), он недоверчиво усмехается: «Слыхали, слыхали, а небось как дойдет до золота, так найдут предлог оттяпать прииск у старателя. Нет. Мы промышленники!»
И этот же «промышленник», напускающий на себя такую таинственность, за бутылкой водки начинает хвастаться своими открытиями и не только расскажет вам про свои заповедные места в тундре, да еще приврет с три короба, возьмется вести вас на небывалые прииски, к выходам чистой нефти, к углю, к железу, графиту. Поэтому все важные открытия в тундре обязательно переходят из рук старателей к кулакам-предпринимателям, специально подлавливающим «золотых бобров» в селениях на берегу океана. А туда, с открытием навигации, непременно притащится старатель, чтобы посмотреть новых людей с материка и съездить хоть раз на пароходе. В течение четырех дней стоянки «Улангая» возле Анадыря «промышленники» беспрерывно толкались в кают-компании, в неимоверном количестве истребляя водку, пиво, коньяк и ром.
Вся эта четверка — Козин, Косых, Козлов и Казанцев — была в приятельских отношениях между собой. Они жили в одном доме и анадырскими весельчаками были прозваны за созвучие в фамилиях «Четыре козла».
С осени прошлого года, когда ушел последний пароход, их дружба была такой, что, казалось, никаким силам ее не расшатать. Но уже в декабре отношения начали немного портиться. Споры возникали обыкновенно из-за дежурства по хозяйству, и каждый ревниво следил за тем, чтобы его сосед не работал меньше, чем следует. Но все-таки эти ссоры не переходили известных пределов, и они не были врагами, как другие обитатели Анадыря, столкновения которых происходили на служебной, официальной почве. Так было до рокового дня.
