Борис Изюмский - Небо остается...
Панический ужас среди больных вызывали «селекции», когда после беглого осмотра Вайгерер заносил людей в списки «химмельтранспорта» — для отправки на небо. Для «зарядки» газовой камеры требовалось сорок человек, и, когда набирали очередную партию, Вайгерер выдавал розовую «беткарту», якобы освобождая по болезни от работы, а на самом деле обрекал слабых на отправку в «газ» — кирпичную постройку возле крематория с надписью: «Баня».
Появившаяся с фурункулами в госпитале девушка из канцелярии рассказывала женщинам, что читала секретную докладную Вайгерера берлинскому начальнику, после очередной «селекции». Он писал, сколько людей уничтожено «ввиду духовной неполноценности» и «дабы не появлялось наследственно больного потомства».
…Оля мыла полы, когда услышала, как от койки к койке поползло зловещее слово «селекция».
В барак вошел Вайгерер с листом в руках, сопровождаемый сестрой, пожилой немкой в белоснежной наколке, и двумя дюжими санитарками из уголовниц.
Он остановился возле заключенной с поломанным пальцем руки, приказал снять грязный бинт, взглянув мельком, кратко сказал сестре:
— На выписку.
Посмотрев истощенную женщину с сильно отечными ногами, буркнул:
— Беткарту.
О больной, лежавшей в жару, спросил сестру:
— Давно?
— Около месяца.
— Что?
— Крупозное воспаление легких.
— На укол.
Санитарки поволокли женщину в «процедурный кабинет». Вскоре оттуда раздался нечеловеческий крик, и Оля увидела, как больную отнесли во двор, к штабелю с труппами. А позже, теперь она знала, Вайгерер запишет в карточку: «Сердечная слабость».
…Все дни, когда Вайгерер делал Толику какие-то уколы и надрезы, Оля была в тревоге. Сначала, правда, мелькнула мысль: «Лучше бы он умер», но она тут же обвинила себя в подлости и жестокости. Ведь маленький был ее частицей и мукой. Наконец доктор разрешил Скворцовой возвратиться с ребенком в барак. Хотя в ревире Оле было легче работать, чем в других местах, она была рада вырваться отсюда.
— Ну что, не успел загубить твоего, отпустил? — спросила пробравшаяся в детский блок Галя, мрачно глядя на Скворцову остановившимися, пасмурными глазами.
— Отпустил, — тихо ответила Оля.
— А я все вижу во сне свою Нюшу, — с болью призналась Галя, — шейка у нее молоком пахнет.
* * *Чей-то негромкий, печальный голос запел в бараке:
Прощай, родной, забудь о русых косах,Они мертвы, им больше не расти.Забудь калину, на калине росы,Забудь про все, но только отомсти.Пусть не убьют меня, а искалечат,Пусть доживу до радостного дня,Но и тогда не выходи навстречу,Ты не узнаешь все равно меня.
Невольные слезы потекли по щекам Оли. Но в это время появилась оживленная Ядвига, обняла Олю, сунула ей, для Толика, морковку, рваную рубашку на пеленки и объявила:
— Хорошая новость! — глаза ее возбужденно блестели. — Будешь со мной в прачечной арбайтен… Завтра… И мальца бери…
Оля приободрилась. Все же работать под крышей легче, чем на ветру, и мальчишка рядом. Можно будет искупать его, да и себя в чистоте содержать.
…Длинный прачечный блок стоял на отшибе лагерного двора. В одной половине барака рядами выстроились широкие котлы, а возле них горами навалено грязное белье, гнойные бинты, одежда заключенных, убитых, умерших и отдельно — эсэсовцев.
Работало здесь человек двадцать. Одни поддерживали огонь в печи, подкладывая поленья, выгребали золу, другие тащили цебарки с водой, опрокидывали их в котлы, третьи засыпали туда желтый стиральный порошок, четвертые сортировали одежду, бросали в кипяток, ворошили палками, похожими на длинные щипцы, и казалось, кто-то чавкает, причмокивает.
Пахло дегтярным мылом, нечистой одеждой, дымом. Пар пропитал стены барака, осел на них мутной слезой, поднимался к оштукатуренному потолку, и оттуда падали теплые, грязные капли на головы, на цементный пол. Стекла небольших низких окон были закрашены синей краской, вероятно, чтобы отсюда не видели плац.
Ядвига подвела Олю к анвайзерке — пожилой немке с благообразным широким лицом и до локтей красными руками.
— Нойе арбайтерин! (Новая работница!)
Немка жалостливо покосилась на младенца, показала на другую половину барака:
— Туда.
Там у длинных столов гладильщицы жгли на швах гнид, и те потрескивали под утюгами, как сухой песок.
Ядвига достала где-то пустой ящик из-под стирального порошка, поставила его в углу гладильной, бросила на дно тряпье, уложила Толика — он мгновенно уснул. Сама же рассказала Оле, что анвайзерка Марта была прачкой в Бонне, что она сектантка, сюда попала после того, как заявила, что Гитлер — слуга сатаны. Вообще, женщина она добрая, подчиненных не бьет, делится с ними едой из домашних посылок, но вот несчастье: допекает проповедями. Ядвига, подражая, зашепелявила:
— «Вы тут за грехи свои, за тэ, что утрачили веру в истинного бога». Ясне? — рассмеялась она. — Айда, покажу арбайт, — и, подведя Олю к котлу, стала учить, как надо помешивать палкой белье, а потом, подцепив вываренное, сбрасывать в деревянные бадьи.
В это время в барак ворвалась Кифер, в руках она держала свой китель и еще с порога стала кричать, что эти скоты плохо стирают. Все более распаляясь, Кифер подбежала к Оле и начала яростно совать китель ей в лицо.
— Вот тебе, падаль, вот!
Ядвига стала между. Скворцовой и надзирательницей:
— Она не винна. Джишь первши джень — зи ист эрсте таг…
— А ты что, красная защитница?! — Кифер подняла хлыст, чтобы ударить Ядвигу, но та выдернула его и бросила в открытую дверь.
Ауфзеерка остолбенела, потом выхватила свисток, начала дуть в него, пока не сбежалась охрана.
— В карцер паскуду! — крикнула она и, когда Ядвигу стали уводить, сзади остервенело ударила ее сапогом по ногам.
На следующий день Оля, везя со склада на тачке стиральный порошок в прачечную, вдруг в ужасе застыла.
Против кирпичного дома коменданта, на расчищенной площадке, стояла длинная скамья для порки, немцы в насмешку называли ее «святым местом». Эсэсовец подвел к скамейке Ядвигу, повалил ее лицом вниз, привязал ремнями и задрал платье. Стоявший на крыльце комендант лагеря Гротке в новенькой шинели, накинутой на плечи, весело крикнул:
— Фюнф унд цванциг аш! (Двадцать пять по заднице!)
Серовато-черный огромный волкодав прислонился к сапогу Гротке.
Эсэсовец стал стегать Ядвигу плеткой, каждый раз выхаркивая «Хек!», как мясник при рубке мяса. Брызнула кровь. Рядом со скамьей стоял невозмутимый доктор в белом халате и, щупая пульс Ядвиги, говорил:
— Можно… можно…
— Хватит урока, — милостиво крикнул комендант, когда счет дошел до двадцати, — кланяйся и говори учителю «данке шен».
Ядвига с трудом встала, одернула платье и, подойдя к истязателю, плюнула ему в лицо. Тот, взревев, сбил ее с ног, стал пинать сапогами, норовя попасть в голову…
Проходящая мимо ауфзеерка крикнула Оле:
— Ну, что стоишь — вперед!
В эту ночь она так и не смогла заснуть. Все видела белое тело Ядвиги в кровавых лохмотьях, ее гневные глаза. Теперь Ядвигу убьют, если еще не убили. Как убили Надю…
Скворцова вспомнила Анатолия, своих родителей. Что знают они о ней?
Неужели люди где-то свободно ходят по улицам, сидят на скамейках в парке, дышат свежим воздухом? И не ждут, что каждую минуту их могут послать в газ, на порку? Неужели где-то люди бегают на коньках, танцуют, весело смеются, стоят на берегу реки?
Кто-то громко простонал. В окне виднелась вдали лагерная стена, опоясанная светящимися лампочками.
Глава четвертая
Гибель Левы, то, что произошло в госпитале у Максима Ивановича, Лиля пережила тяжело. Письмо, полученное от Васильцова, где он винился и желал ей добра, она расценила как запоздалую вежливость. «Ну, что поделаешь, — горестно подумала Лиля, — я для него так девчонкой-ученицей и осталась…» К лицу ли ей навязывать свои чувства?
Жизнь шла своим чередом, отодвигая утраты, предлагая новые интересы, заботы. Ростов поднимался из руин. Расчищались завалы, возникали строительные площадки. Уральцы прислали цемент и оборудование. Вместо трофейного красного автобуса, прозванного ростовчанами крокодилом — он словно полз на брюхе, в клубах черного дыма, — теперь от центра к вокзалу побежали трамваи с окнами, забитыми фанерой. Неподалеку от дома Новожиловых появился — не чудо ли? — книжный магазин, где у стойки, как и до оккупации, поклевывал страницы длинным носом известный всему городу букинист с неимоверно выпуклыми стеклами очков.
Из маленькой радиостанции в домике на Ворошиловском передавали текст нового гимна, итоги смотра тимуровских команд, репортажи о том, как Лензавод ремонтирует паровозы, как работают фронтовые участки на Ростсельмаше.
